Джон Бойн - История одиночества

— Самочувствие паршивое. — Его сильный провинциальный говор меня порадовал — я не горел желанием квартировать с дублинцем. Но когда я узнал, что он из Уэксфорда, рана в душе моей вновь открылась, ибо при всяком упоминании этого графства волной накатывала печаль.

— После дороги? — спросил я.

— Наверное. Всего растрясло. Мы приехали на папином тракторе.

Я опешил:

— На тракторе из Уэксфорда в Дублин?

— Ну да.

Я вздохнул и покачал головой:

— Да разве это возможно?

— Мы ехали потихоньку. Часто ломались.

— Да уж, не хотел бы я оказаться на твоем месте. Тебя, кстати, как зовут?

— Том Кардл.

— А меня — Одран Йейтс.

Мы пожали руки, Том взглянул на меня, и мне показалось, что он вот-вот расплачется.

— Ты рад, что ты здесь? — спросил я. В ответ он что-то неразборчиво буркнул. — Тут клево, не бойся. Пару лет назад сюда поступил один мой знакомый, так он говорил, здесь весело. Не одни молитвы и всякое такое. Каждый день игры, спорт, хоровое пение. Тут классно, вот увидишь.

Том кивнул, но, похоже, я его не убедил. Он открыл чемодан со своим барахлишком — рубашки, штаны, исподнее и носки. Сверху лежала роскошная Библия, и я взял ее посмотреть.

— От мамы с папой, — сказал Том. — Вроде как на прощанье.

— Наверное, дорогущая. — Я протянул ему фолиант.

— Возьми, если хочешь. Мне она без надобности.

Я рассмеялся, полагая, что он шутит, но лицо его было серьезно.

— Нет-нет, она твоя, — сказал я.

Том пожал плечами, взял Библию и небрежно бросил ее на тумбочку. За все годы он лишь раз-другой открыл эту книгу.

— В этом приходе Том прослужил всего года два, — сказал я. Столь скорая замена удивляла: и без того за последние двадцать пять лет Том сменил немало мест. Ты живешь на чемоданах, говорил я.

— Восемнадцать месяцев. Приличный срок.

— Наверняка он только обустроился.

— Он нуждается в перемене.

— Конечно, это не мое дело, — начал я, прикидывая, не поможет ли робкое непокорство сорваться с крючка, — но бедняга Том уже достаточно наездился. Наверное, было бы справедливо оставить его в покое, не правда ли?

— Как там у Шекспира? — широко ухмыльнулся архиепископ. — Не наше дело задавать вопросы?

— «Им надлежит не вопрошать, но исполнять и умирать», — поправил я. — Теннисон, «Атака легкой кавалерии».

— Разве не Шекспир?

— Нет, ваше преосвященство.

— Я был уверен, это Шекспир.

Я промолчал.

— Но суть не меняется, — холодно сказал архиепископ. — Тому Кардлу надлежит не вопрошать. — Он глотнул из стакана и добавил: — Это касается и Одрана Йейтса.

— Извините. Я лишь хотел…

— Не волнуйся. — Архиепископ прихлопнул ладонью по подлокотнику и снова улыбнулся — да уж, он умел развернуться на пятачке. — Конечно, тебе понадобится время, чтобы привыкнуть. Эти прихожане, которые каждый божий день дудят тебе в уши. И в первые два месяца море чая, на который зазывают старые склочницы, чтобы тебя оценить. — Он смолк и оглядел свои идеально ухоженные ногти. — А еще тебе придется опекать служек. Но ты умеешь общаться с мальчишками.

Я застонал. Я знал, как управиться с подростками пятнадцати-шестнадцати лет, но никогда не имел дела с восьмилетней мелюзгой. Если откровенно, шумная детвора меня раздражает. На службах дети вечно егозят, а родители — ноль внимания.

— Может, кто-нибудь другой за ними приглядит? — спросил я. — Эти малыши ужасные непоседы. Боюсь, у меня не хватит терпения.

— Так воспитай его в себе. — Улыбка архиепископа опять угасла. — Воспитай, Одран. Впрочем, Том их усмирил, тебе не о чем беспокоиться. — Джим рассмеялся: — Знаешь, как эти служки его прозвали? Сатана! Прости меня, Господи, но это смешно, да?

Я оторопел:

— Это ужасно.

— Будет тебе, они же дети. Безгрешные, когда не врут. Мальчишки всегда выдумывают прозвища. Помнишь, в семинарии мы тоже награждали священников кличками?

— Да, но не столь жуткими.

Повисло молчание; архиепископ явно еще что-то удумал.

— Тут еще кое-что, — сказал он.

— Да?

— Вопрос щекотливый. Не для огласки.

— Разумеется.

Архиепископ поразмыслил и тряхнул головой:

— Нет, не к спеху. Скажу в другой раз. — Он прикрыл веки, и я уж решил, что он собрался вздремнуть, но глаза его вдруг распахнулись. — Все хотел спросить — твой племянник пишет книги, верно?

Я кивнул, удивленный и слегка встревоженный столь резкой переменой темы:

— Да, Джонас.

— Джонас Рамсфйелд. Ничего себе имечко. Отец его швед, что ли?