Владимир Личутин - Беглец из рая

– Убралася, девонька... Ну что ж... Не она последняя. Нам дорожку протоптала...

– Убралась, – тускло прошептал я и сглотнул ком. Тоска по Марьюшке, оказывается, не рассасывается, но ежедень дежурит под сердцем.

– Не на саночках жизнь-то у нее прокатилася... Все в жом да в ком, – замысловато подытожила Анна. – И мы-то зимусь едва спаслись.

– Все Зулус – урод, – мрачнея, сказал Гаврош и выпил уже третью рюмашку: она скокнула в горло мелкой пташечкой, но мужика не возрадовала, не оттеплила. – Я ему, подкулачнику, устрою веселую жизнь. У меня все схвачено...

– Почему урод?.. Никакой он не урод... Ведь мал-мала не сгорели, Пашенька. – Анна осуждающе посмотрела на сына, который торопливо освежал рюмку, присоседив бутылку себе под локоть... «Ну и что? Для него и везена была», – мысленно успокоил я старуху.

– Как пошло полыхать, ага. Уже впотемни. Я козичку подоила, значит, убралась, вышла со двора. Батюшки, ште мне. Дымом как опахнуло... Да... Хорошо сын дома привелся. Беги, кричу, Артем, всполоши народ. Карачун ведь всем. Ой, кабы не мой Артем, сгорели бы, видит Бог, сгорели, вылетели бы в трубу. Вернулся бы ты, миленький мой, на пепелище... Дороги нету, телефон обрезали. Кому мы нужны, такие старбени? Вся бы деревня – в прах...

– Зулуса бы в огонь-то, и чтобы все горя за ним туда же! – багровея выкрикнул Гаврош, сердито отпахнул створку окна и выдул на волю клуб едкого дыма.

– А при чем тут Зулус?

Я не видел беды, и она как бы отскальзывала от моего внимания, не вставала во всем ужасе. Пожар не достает сердца, если ты не был возле, если гудящее полымя не коснулось лица.

– Так привелося, ага... Горя-то за ним, как волки... Левонтьич в Тюрвищи пошел пенсию выправить. Проценты там какие-то набежали, да. Ну и попросил Зулуса: истопи, говорит, печку, а то старуха моя замерзнет. На кровати лежит бревном какой уж год, да... В ямку, пока живая, не зароешь... Ну и затопил Зулус, пошел к себе домой дела выправлять, и, наверное, уголек из дверки выпал, закатился на половик, и пошло тлеть... Так мы рассудили.

– И ничего нельзя было сделать?

– А чего, батюшка мой, исделаешь... Зима. Мы как на острову. Ни телефона, ни связи, ни дорог. Меня как опахнуло дымом, я и сомлела. Куда, кого звать? Голова кругом, вся растерялась... Бабы, чего с нас взять. Икону схватила, вокруг избы побежала... Да где там бежать... На карачках, Паша, ползла. Снегу-то до рассох, дак ползла. Снегу-то в штаны сколько набилося, все поморозила... Дак оно и ладно бы, не рожать ведь. Кричу, значит: «Матушка Богородица, пособи, не оставь на пепелище!» А после давай корячиться, барахло-то из комнат в огород тащу, а сил-то никаких у старухи... Ничего, Пашенька, не пропало у вас?

– Если что и потерялось, так пустяки. Главное, изба цела...

– Вам, горожанам, всюду лафа, – сказал Гаврош. – В Москве – квартира, здесь – дача.

– Тебе-то кто не дает, жорево?! Все на свете пропил, – заступилась за меня старуха.

– А что, на одни бутылки можно машину купить. – Гаврош победно встряхнул волосяной гривой, глаза от выпитого уже замаслились, потеряли остроту. – На кой мне машина? У меня все схвачено... Только в Москву позвонить...

– И, эх, Артем ты, Артем, голова ломтем... А избу-то нашу спас... да, спас... – Анна тепло, с неожиданной гордостью посмотрела на сына. – Вина бы еще не пил, дак куда хошь... Ну да... Бежит Левонтьич, издаля приметил, что горим. Запыхался. Сунулся было в дом, фуфайка затлела. Ведро воды на него вылили. Тут про бабу вдруг вспомнил... А старуху-то успели вынести, уложили на перину в снегу. Лежит, значит, как бревно... И тут кто-то сказал: Левонтьич, говорят, а деньги-то ты вынул? А лежало у него в заначке четыре тысячи. Гробовые... Ну кинулся старик в дом – и с концами... Приезжала милиция, разгребали... Нашли три косточки у припечка...

– Дурак. Из-за денег сгорел, – презрительно воскликнул Гаврош, нацеживая в рюмку неторопливо, с внутренним колебанием прицениваясь к стремительно пустеющей поллитре... «Господи, – наверное, думает горестно в эти минуты каждый пьянчливый человек, – ну почто у бутылки так близко посажено донышко?» Знать, душа Гавроша сильно горела выпить, но хотелось и стопарик оставить для заначки, на опохмелку.

– Что деньги?.. Бумага. Тьфу.

– Ага, тувалетная бумага... Возьми вот и напечатай, – огрызнулась мать. – Из-за этой бумаги люди вешаются и горло друг другу загрызают, как волки. Без нее и конфетки не укупишь... Эх, Артем, Артем, голова ломтем, когда только, родимый, в ум войдешь. Нет бы когда матери шоколадку подарить: на, де, мама, посласти душу...