Владимир Личутин - Беглец из рая

Узкая тропинка была корытом, заглублена по колена и походила на траншею. Меня пошатывало, подпинывало под ступни и норовило уронить в снег. Не подымая взгляда, будто стыдясь чего, я подошел к кучке людей, одетых в темное, похожих на грачей. Жена Фрося, расставив слоновьи ноги, сутулилась на табуретке и гладила мужа по голове; ладонь была пухлая, желтоватая, будто помазанная коровьим маслом, и вся в перевязках, как у младенца. Лицо у Зулуса как-то вдруг издрябло, стало рябым, посинело и сейчас походило на кирзовое голенище, нос по-орлиному загнулся к губе; кожа на ладонях, скрещенных на груди, отстала от костей и собралась в гармошку, и только седые усы были по-прежнему пиками.

Никто не выл и не причитывал, несколько мужиков сгуртовались у крыльца, уже приняв на грудь, и деловито покуривали. Вроде бы здесь царила смерть, но ее никто всерьез не принимал.

Бабка Анна долго вглядывалась в племяша, отыскивая в чертах покойного свое, родное, потом поцеловала в лоб, покрытый венчиком, и в руки, подержалась за выпирающие из-под покрова ступни и сказала:

– Шагай, Федя, в небесные домы да место мне приготовь... Недолго, будя, скучать-то... Зря заторопился-то, совсем зря. Оставил ты нас, старух, сиротеть. Вот и гробишки некому теперь стяпать. – И добавила, отходя: – Да мотри... с Гаврошем-то моим не раться тама. Живите с миром...

Я стоял в ногах у Зулуса, смотрел на покойного и запоминал его уходящие черты. В голове толклось: «Какой странный и необыкновенный по нынешним временам ушел человек: за любовь ведь умер... Иль это я убил его?» Федор лежал, как бы плотно охапив горя на своей груди, и не хотел выпускать их из гроба. В соседней избе затопили печь, и витая балясина дыма встала из трубы, подпирая небо.

Солнечный луч соскользнул с небес на лицо Зулуса, и Федор Иванович иронически улыбнулся, приобнажив желтоватые лопатистые зубы. За спиной прошумела машина, с визгом затормозила и смолкла совсем рядом.

– Крылова приехала, – сказал кто-то. – Сама за рулем...

Я закаменел, нехотя оглянулся, внутри внезапно ожгло горем, и слезы запросились наружу. Из «газика», застревая в проеме двери, как-то долго, неуклюже вылезала Шура. Все провожающие невольно отвлеклись от гроба, уставились на начальство. Крылова подробила меховыми сапогами по черепу дороги, будто оббивала с передов снег, и направилась к нам. Была она в пыжике, дубленой шубе и казалась необъятной. Я смотрел на Шурочку, и весь белый свет для меня невольно сошелся на ней клином.

И вдруг в сердце проснулась ревность...

2005 г.