Владимир Сорокин - Манарага

– Я это помню, – он сунул в рот лист и громко захрустел им. – Необычный цвет. Тебе это шло. Очень.

– Не лги, дорогой! Мы еще не были знакомы тогда.

– Я видел тебя в Лондоне на премьере “Богемы”… ммм… красивое платье…

– Ах да, правда! Так вот. Месяц назад я перестала носить фанданго. Я не знаю, что теперь делать с этими платьями. Кому их отдать?

– Сохрани их для… ммм… музея имени тебя…

– Чушь. Кому, кому отдать их? Как ты знаешь, подруг у меня уже нет.

– Оркестрантам предложить?

– Прямо сейчас, перед записью, а? – она рассмеялась. – Ох, они такое заиграют!

– Да, да, да! Заиграют “Розу Алжира”.

– Оперетту? Да, да!

– И мы с тобой споем!

Она громко расхохоталась. Потом посмотрела на меня:

– Молодой человек, спасибо. Красиво и вкусно.

– Да, да… – толстяк затряс головой, похрустывая. – Изумительно… и сам процесс… прекрасно!

– Получше, чем у вашего коллеги с “Дамским счастьем”, – пробормотала она.

– Вы очень добры, – поклонился я.

– Налейте-ка нам воды, – попросила она.

Я исполнил.

Они похрустывали веткой, запивая ее водой.

– Два десятка прекрасных платьев, – продолжала она. – Я целый год любила только фанданго! Это началось сразу после “Парсифаля”.

– Ну, дорогая, это же… – начал было он, но она прижала палец к его губам.

– Сразу, сразу после “Парсифаля”, хотя вся постановка была выдержана в сине-серо-черных тонах, там и сполоха красного не было, все получилось, все было прекрасно, но я была не очень собой довольна, я тебе рассказывала, что с Марко у меня отношения не очень, они были не очень и до “Парсифаля”, и сейчас по-прежнему не очень, хотя все, все критики писали про меня, что я спела как бы вопреки всему и вытянула спектакль, не я одна, конечно, вытянули мы с Эриком, Марко все топил собой, давил и топил, давил и топил, и утопил бы, если бы не мы, а мы вытянули, просто вытянули за волосы из этого сине-черного болота, и спектакль получился, и все были довольны, но я говорю, что я собой не очень была довольна, ты знаешь, я жестока к себе, так вот, я думаю, милый, что эта тяга к фанданго, к теплу, невероятная просто жажда живых цветов возникла у меня как реакция, с одной стороны, на это сине-черное дерьмо, а с другой – я рассталась с Борисом, я к чертям поругалась с Илоной, лучшей подругой, а дурочка Марта навсегда уехала в свою Америку, как говорится ade, mein schönes Vaterland, я всегда любила мужчин, ты знаешь, но в ту зиму я их просто воз-не-на-видела, я стала почти бестелесной, я даже перестала мастурбировать, я разбила вибратор молотком, осколок мне грудь поранил, я выбросила вибратор и все прошлое в помойное ведро, al diavolo, мне было так плохо, но весь год пела я на удивление хорошо, хотя внутри была серая, серая, серая пустота, омерзительная, гадкая, и я однажды, как сомнамбула, зашла в Hermès просто так, с улицы зашла и увидела платье цвета фанданго, и это было как всплеск, как сполох, как вспышка, как будто я попала в Андалузию на танец цыганок, и я сразу его купила, даже не меря, схватила, просто окунулась в него лицом, в этот цвет, как в стихию, а потом стала покупать другие, другие, еще, еще, в разных магазинах, искала этот цвет, как одержимая, везде, в некоторых я никогда раньше не была, магазинчики, мелкие, еще, еще, еще, разные платья, дорогие, дешевые, надо мной подсмеивались продавщицы, я покупала, покупала стремительно и носила, носила, носила, словно доспехи, чтобы спрятаться, чтобы выжить, это был фанданго, мой цвет, мое спасение, моя защита от мира, от боли и серости, от гадости, от блядства, моя броня, а потом… я встретила тебя.

– Милая, знаешь, я тоже был… – начал он, но палец снова прижался к его пухлым губам.

– И даже есть шуба цвета фанданго из живородящего меха. Шуба! Она прекрасна. Она питается снегом и дождем. Кому отдать эту шубу?

– Отдай мне.

Она серьезно посмотрела на него:

– Ты знаешь, а тебе пойдет.

– Правда?

– Уверена.

Он поцеловал ей руку, оставив коричневатый отпечаток:

– Ты божественна!

– Я знаю, милый. Но ты опять забыл про меня.

– Прости, прости!

Они втянули по порции порошка. Запили водой.

И снова захрустели.

– Это прекрасно… – бормотала она.

И вдруг замерла:

– Дорогой…

– Что, милая? – он перестал жевать.

– Дорогой мой человек… – лицо ее словно окаменело.

– Что, что, Диана? – он с испугом уставился на нее.

– О чем ты сейчас говорил?

– Что я говорил?

– Ну, этому… сейчас…

– Кому?

– Ну, ты говорил…

– О чем? Кому?