Джеймс Хайнс - Рассказ лектора

Лето после колледжа Нельсон провел в Майтеге, крася дома и воображая, какими будут следующие несколько лет в его жизни. Галлагер в самых радужных тонах расписал ему собственные годы в магистратуре: он жил в жестяной армейской времянке, писал диссертацию на ломберном столике в одном углу комнаты, пока его жена и дети смотрели «Ваше лучшее шоу» в другом. На прощание он подарил Нельсону томик Аристотеля в супере. «Хорошая основа для твоего будущего семинара по теории литературы», — сказал Галлагер, и Нельсон, пропахший олифой, за лето прочел Аристотеля от корки до корки.

Однако на первом же семинаре по теории литературы преподаватель — долговязый, без единого волоса, в очках с тонюсенькой оправой и пиджаке «в елочку» поверх белой водолазки — взял двумя пальцами Аристотеля в бумажной обложке и поджег его зажигалкой. Затем без единого слова бросил книгу в мусорную корзинку и смотрел, как она горит, а когда Нельсон хотел открыть окно, чтобы выпустить дым, резко повернулся к нему и рявкнул: «Сидеть!»

— Я хочу, чтобы вы нанюхались этого дыма, — объявил профессор с легким, по всей видимости французским, акцентом. — Чтобы он пошел у вас из ушей.

К концу семестра вы будете чувствовать этот запах даже во сне; он станет для вас таким же привычным, как вонь ваших бледных смердящих тел.

Нельсону подумалось, что для сентябрьского утра в Индиане это сказано чересчур сильно.

— Для некоторых из вас, — продолжал профессор, — я стану интеллектуальным террористом, бьющим безжалостно, — при этих словах он замахнулся на девушку в первом ряду, которая съежилась и прижала к груди тетрадку, — и внезапно по самым основаниям того, чем вы привыкли дорожить. Однако для тех, кому достанет силы и смирения отдаться моей воле, я стану партизанским вожаком. Я буду учить вас, муштровать, вести к подвигам. Иные падут в пути… — Он пригвоздил Нельсона взглядом; глаза его, увеличенные толстенными стеклами очков, грозно сверкали. — Но лучших я поведу в горы и оттуда — на пылающие города.

Он поднял мусорную корзину. Аристотель еще тлел.

— Это лишь первый шаг. Мы должны разрушить теорию литературы, чтобы ее спасти.

Так Нельсон узнал, что никто больше не занимается аналитическим прочтением. Профессор называл себя Жан-Клод Эванжелин, но даже коллеги не знали, откуда он родом. Им было довольно того, что он окончил Коллеж де Франс. Его единственная работа «Le Mortifications» [25], такая же заумная и невразумительная, как сам профессор, сопровождалась загадочным посвящением «Ма belle guerriиre!» [26]. Он прекрасно говорил по-английски, но вот был ли он французом? бельгийцем? квебекцем? Коллеги, завидовавшие его мрачной харизме и гипнотической власти над студентами, за глаза передразнивали акцент и звали его Пепе Лепью, как скунса из мультика.

Большинство преподавателей чувствовали себя обделенными. Им пришлось променять аспирантские квартирки в райских Беркли, Мэдисоне или Анн-Арборе на большие и дешевые типовые дома самого скучного городка в самой плоской части Америки. Индианский Государственный Университет Эдгарвилля (сокращенно ИГУЭ) до последнего времени был заурядным сельскохозяйственным колледжем, и факультет английского языка там появился совсем недавно. Почти все педагоги ненавидели учеников, которые, не будь они такими тупицами, поступили бы в заведения получше. В Гальцион-колледже преподаватели требовали, чтобы к ним обращались «профессор», однако готовы были часами беседовать с Нельсоном и коридоре; в ИГУЭ они представлялись по имени и прятались от студентов по кабинетам, где строчили статьи и книги в надежде набрать публикаций и выбраться из этой дыры.

«Не зовите меня профессор Энгельс, — при первой же встрече сказала Нельсону руководительница, — просто Джудит», — однако на прием к ней надо было записываться за три дня, а сами встречи длились не больше десяти минут. За весь первый семестр она лишь однажды продержала его целый час, когда, заперев дверь и кусая ногти, принялась ругать книгу, которую напечатал ее знакомый в Принстоне. Книга с вложенным магазинным чеком лежала на столе. Другой раз Нельсон застал ее плачущей, с распухшими красными глазами. Аллергия, уверила она. Нельсон стал думать о Джудит как о чеховской героине, чахнущей в провинции, безнадежно влюбленной во врача-алкоголика и тоскующей по жизни в далеком и блистательном Санкт-Петербурге.

Он чувствовал себя Алисой в Зазеркалье. Невиннейшая реплика о спутанной хронологии у Конрада вызвала презрительный смех одногруппников (дело было как раз па семинаре у профессора Эванжелина). Суровая индуска, не глядя на Нельсона, с чопорным имперским акцентом объяснила, что всякий разговор о Конраде должен начинаться с его расизма.