Сухбат Афлатуни - Поклонение волхвов. Книга 2

Жизнь в захваченном городе входила в прежнее русло убитых разобрали родственники быстро поплакали над ними и быстро как велит обычай засыпали землей. У Поэта родственников не оказалось и проститься с ним приковыляли только два старика его соперники в поэзии. Помолчав один сказал он был плохой поэт но хороший человек. А второй покачал головой нет человек он тоже был плохой! Но в юности он умел мастерски подражать голосам баранов петухов ослов куропаток и женщин значит у него все-таки были задатки поэта. В это время в голове мертвого Поэта что-то зашелестело это лопнул кокон шелкопряда и из приоткрытого рта вылетела новорожденная бабочка потрепетала и улетела.

А Курпа все шел между убитыми и бабочка летела над ним. Во рту плавал голубоватый камешек под маленькими ногами чернела весенняя земля. Потом убитые кончились и начались тюльпаны Курпа наступал на них раздавленные цветы казались еще красивее. Здесь его увидел какой-то мужчина и посадил на ослика. Я уже немолод говорил мужчина и жена моя немолода а детей пока что не видно некому будет передать секреты ремесла которое я получил от отца а тот от моего деда. Возьму-ка этого мальчика обучу ремеслу а там поглядим! По ремеслу он был обмывальщиком трупов.

Иван Кондратьич прибежал на урок мокрым. Будучи обременен семьей, он отчаянно экономил на извозчиках. Отец Кирилл предложил переодеться, пока Алибек высушит одежду; Кондратьич, трясясь, кивнул.

— А вместо кофе, как вы там хотите, я вам горячего чая предложу, — протягивал отец Кирилл гостю халат.

И пошел сказать Алибеку, чтоб тот занялся чаем.

Когда вернулся, Кондратьич, уже в халате, стоял перед образами:

— Не обращал раньше должного внимания на ваши иконы. Есть редкие работы.

— Есть. — Не любил, когда об иконах начинали рассуждать, как об обычной живописи.

Вошел с самоваром Алибек. Кондратьич продолжал разглядывание.

— Обсохли? — Отцу Кириллу хотелось отвлечь его от образов.

— Особенно та, с Рождеством, а? — Кондратьич садится и нежно глядит на самовар.

Склонился над горячей чашкой, купая бородку в паре.

— Однако по вашей вере это считается идолопоклонством, — напоминает отец Кирилл, накладывая варенья.

Бородатое лицо в тумане. Тычет ложечкой в кусочки айвы:

— Но и в вашей вере, батюшка, иконы были когда-то воспрещены. Более столетия, а? В Византии, при Льве Исавре, если не ошибаюсь. Да и после.

Отец Кирилл готовит в голове ответ:

— Да, через несколько столетий все повторится, снова станут уничтожать изображения. Статуи, картины. Реформация. Кальвин. Это как прилив — отлив. Колебания маятника. — Изобразил пальцами колебание. — Между крайностями язычества и крайностями единобожия. Сейчас мы живем в новом язычестве. Темный народ молится иконе, ожидая чудес. Темное государство иконы размножает чуть ли не фабричным способом… И темная интеллигенция теперь — ах, иконы! национальная живопись! Готовят выставку. Андрея Рублева на место Рафаэля. Из Феофана Грека сделают Эль Греко. Вот, господа, наше русское Возрождение! Только вход в музей не забудьте оплатить и молитву пред экспонатом творить не вздумайте!

— Что же тут языческого… Национальная гордость.

— «Национальное» есть языческое. — Начертал в воздухе знак равенства.

Чай остыл.

Отец Кирилл сдвигает в сторону чайный натюрморт и достает тетрадку с еврейскими прописями.

Они все еще в начале Книги Бытия.

— Когда уже человека-то сотворим? — интересовался отец Кирилл.

Кондратьич попивал чаек.

Глагол «мерахефет».

И Дух Божий носился над бездной. Ве руах Элохим мерахефет ал пеней.

— «Мерахефет», от «рахаф», — сообщает Кондратьич. — Согревал своим теплом, дыханием. Как птица яйцо. Дыхание — это есть Хохмб, Мудрость. Вторая сфира.

— София? Мудрость, значит?

— София и не София.

— Я приоткрою окно.

— Пожалуйста.

В комнате запахло зеленью.

— Хохмб — дыхание. — Глотнул. — София — это пальцы. Пальцы, техника, понимаете?

— Нет.

Отец Кирилл высунул ладонь за окно, подержал. Вернул мокрой:

— М-м, о Византии… О храме Святой Софии. Ему долго не могли найти название… Нет, название было. Еще император Константин, став христианином, он все-таки не перестал быть императором. Римским императором. А римские императоры, им было важно, чтобы все религии… Как сказать? Вели себя хорошо. Не ссорились, не враждовали. Тихонько, медленно смешивались. Растворялись в одну жидкую государственную всерелигию. В один послушный теплый бульон. Константин принял христианство, но мысль об этом бульоне у него так и осталась. И он строит в Царьграде храм Софии. Почему Софии, а не посвященный Христу, Богородице или кому-нибудь из апостолов? Потому что хочет все примирить, все растворить. Сделать все по-римски. Он рассуждает: Софию-мудрость признают христиане. Ее признают и иудеи: Хухма, я правильно произношу?