Сухбат Афлатуни - Поклонение волхвов. Книга 2

Ходила потом по улицам — пустая, рассеянная, задевала всех этюдником. Какой-то добрый француз купил мне гранатового сока. Пока глотала эту кислятину, решила вернуться. В Россию. Без промедления! Денег, правда, нет совсем. Поститься начала еще с Италии. После разлуки с баварскими колбасками выпадаю из всех своих вещей. Но денег пока не присылай — надеюсь продать неск. пейзажей, Исмаил-бей обещал помочь. Впрочем, тут никому нельзя верить, все говорят одно, делают другое, точнее, ничего не делают, только пьют свой кофе и заговаривают зубы иностранцам; так что вышли на всякий случай. Мне ведь еще нужно доползти до Москвы. Не хочу явиться к своим бедной родственницей. Надо купить им здесь подарков, какой-нибудь вышивки. Таня обожает платки, вот и куплю ей платок, уже присмотрела. Нет, деньги у меня будут — Серафим предлагал высылать ему мои дорожные впечатления, он их опубликует в своем „Голосе Логоса“, это такой зверинец из его истеричек, он там даже печатает Мансурову, которая пишет ему ученые письма о Фейербахе. Но платят за статьи хорошо — Серафим заморочил своими „упанишадами“ голову очередному еврейскому банкиру, что тот, банкир, был в предыдущей жизни кшатрием. Так что денег присылать не надо, разве что совсем немного. Хотела приехать к тебе к Пасхе, боюсь, не успею — задумала еще здесь несколько пейзажей, хотя уже одурела от шоколада и рвусь домой. Кстати, Серафим говорил, что в этом году особенная Пасха, совпадающая с Благовещением. Серафим и его тетки ожидают всемирной катастрофы. Мне это напомнило весь этот шум вокруг кометы Галлея, о котором я тебе сообщала. Конец света теперь в большой моде. Не выходит газеты, чтобы не написали, что родился двухголовый ягненок или что на Солнце явились пятна в виде японского иероглифа, который сами японцы не могут прочесть…»

Отец Кирилл оторвался от письма. Дождь закончился; в чае жужжала пчела.

— Это ваша сестра?

— Это моя супруга Марфа. — Отец Кирилл убрал конверт.

— Простите, я не знал… — Кондратьич приподнялся.

— Это вы простите, что наскучил вам этим… семейным чтением.

— Что вы…

— Вскоре после свадьбы она заболела плевритом, он перешел в туберкулез, она уехала лечиться в Германию, в Шварцвальд. Я не мог ехать с ней, мне нужно было сюда, потом собирался в Японию.

— Все эти годы она лечилась?

Отец Кирилл молчал.

— Вы спрашивали мое мнение…

— Прочитал вам ради того отрывка, о Софии. Мы просто говорили об этом.

Кондратьич вздохнул:

— Да. Чудесный отрывок. «Купол на лучах»… Она едет к вам сюда, да?

Отец Кирилл неуверенно кивнул.

В дверь стучали.

В комнату ворвался Ego, скидывая на ходу мокрый плащ и поправляя фиалки в петлице.

— Батюшка, благословите… А, и вы тут, почтеннейший Маймонид! Как ваши дела, как детки, как философский камень? Не обнаружили? А у меня, представьте, недавно обнаружили — угадайте… в почках… Промучился целую ночь — можно сказать, сделался от этого философом.

— Перестаньте, мсье Кошкин, — поморщился Кондратьич. — Оставьте это вашему Бурбонскому.

— Кстати! О Бурбонском. Вы слышали, какое предложение ему сделал наш князь? Город только это и обсуждает.

— Прошлый раз вы говорили, что все обсуждают новый наряд пани Левергер, дай Бог ей здоровья.

— Наряд? А, этот… — Ego обвел пальцем на груди декольте. — Ну, это уже дела давно минувших дней. Согласитесь, без нарядов Матильды Петровны жизнь в Ташкенте была бы пресной… Чудесные булки! — Замолчал, набив щеки.

Кондратьич зажал учебник под мышкой.

— Я, пожалуй, пойду. Не нужно… — остановил руку отца Кирилла с ассигнацией. — Сегодня урока не было.

— Вы пришли в такой дождь, оставили больного сына… — Отец Кирилл пытался вложить бумажку в карман Кондратьича, хотя тот был в его, отца Кирилла, халате.

— Арончику утром было лучше. А дождь… Дождь — это хорошо. — Прикрыл глаза. — Когда придет Спаситель, тоже будет дождь, «гешем»… «Он сойдет, как дождь на скошенный луг». А в праздник Суккот устраивалось шествие с «тафилат ха-гешем», молитвой о дожде. Народ во главе с первосвященником обходит алтарь во дворе храма. Каждый из шествующих держал в руках ветви пальмы, «капот темарим», и речной вербы и потряхивал ими… — Кондратьич сжал что-то невидимое и потряс перед собой. — Словно ветви пальм и верб дрожали под ливнем, и все восклицали: «Хосана! Хосана!»… Ну, я пошел. Рахмат! [16] Спасибо! (узб.)

Это было сказано Алибеку, который стоял с высушенной одеждой Кондратьича.