Петер Зилахи - Последний окножираф

Несмотря на наши мольбы, отец не пожелал повернуть назад и не останавливался до самого Кельнского собора. У собора, пообещал он, мы заглянем в «Макдоналдс». Молодежь, евреи и коммунисты — вот кто разрушает мир, орал какой-то небритый тип, смахивающий на бомжа. Он чуть не сбил меня с ног, когда с бутылкой в руке, шатаясь, пересекал площадь. Я впервые увидел бездомного, а также готический собор, перед двумя его башнями я готов был стоять часами, родители никак не могли меня увести, плевать я хотел на «Макдоналдс». Я решил тогда, что объеду весь мир и осмотрю все Кельнские соборы на белом свете.

В апокалиптических пророчествах Лихтенбергера [51] Иоганн Лихтенбергер (1445–1503) — немецкий астролог и мистик, автор популярнейшей книги предсказаний. Армагеддон происходит у Кельнского собора. Последняя битва добра и зла, в которой агнец меряется силой со зверем. У кельнской золотой яблони закончится битва христиан и язычников. Гашпар Хелтаи [52] Гашпар Хелтаи (1490?—1574?) — венгерский протестантский проповедник, писатель и книгопечатник, автор хроники «Деяния венгров». включил пророчество пятнадцатого века в свою хронику, откуда его позаимствовал турок Ибрагим Печеви. [53] Ибрагим Печеви (1574 — ок. 1659) — турецкий историк. Печеви надеялся, что падишах дойдет до Кельна. В Кельне находятся гробницы трех волхвов, которые пришли поклониться Христу, когда он родился. Во время Второй мировой войны Кельн на девяносто процентов стерли с лица земли. Собор уцелел, потому что союзники использовали его как ориентир во время боевых вылетов. Перст Божий.

Белый дворец — исток Белграда, исходная точка системы его координат. Точка, где стоит воображаемый нулевой километровый столб, откуда начинаются проспекты Белграда и нумерация домов. На этом месте изо дня в день начинаются демонстрации, милиция выставляет кордоны здесь же, в нулевой точке столицы, живой ноль из тысяч омоновцев.

Как говорил мне учитель русского языка, для постижения славянской культуры нужно прочесть в оригинале «Войну и мир». Ему это удалось, правда, пришлось ради этого прокатиться туда и обратно по транссибирской магистрали. Лично я предпочел бы «Преступление и наказание» — чтоб ехать не дальше Москвы. Преступление я осилил бы по дороге туда, а обратно летел бы Аэрофлотом. Кстати, тоже красивое слово, что-то вроде одеколона, добытого возгонкой из боевого ОВ. Язык учил нас маскироваться. Мы должны были делать вид, будто знаем русский. «Nu-nu!» В течение сорока пяти минут я по-русски смотрел, по-русски кивал и по-русски вздыхал, водрузив на край парты «Войну и мир».

Мне и в голову не могло прийти, что знание иностранного языка — вещь полезная. Учеба для нас была условием роста, знания нужны были ради знаний, хочешь вырасти — делай уроки.

Вот и русский мы изучали лишь потому, что язык сей велик и могуч (что не значит, будто венгерский — ничтожен и хил). По-русски в то время у нас говорили только преподавательницы русского языка — крашеные блондинки пятидесяти приблизительно лет, воинствующее этническое меньшинство с особыми племенными ритуалами. Идеей фикс у них был доклад дежурного о наличном составе учеников перед марш-броском. Это было условием выживания. Русских солдат я видел только в военных фильмах, да и те говорили в них по-венгерски. С живым русским военным мне довелось повстречаться, когда их уже выводили. «Холодная война» завершилась, мир — тоже, больше не было смысла умирать за него, и русские по дешевке распродавали военное снаряжение. Мой приятель решил купить парашют, я был при нем переводчиком.

«Parashut yes?» — спросил я, желая узнать, есть ли у них парашюты, но тут же расхохотался, сообразив, что проглотил одну букву, бог ты мой, оказывается, русское «быть» и английское «yes» почти одно и то же, нет, не зря я учился. «Yankee go home!» и «Russkie domoj!» — по сути, одно и то же, и оккупация — это всего лишь черта на карте, акцент, грамматическая конструкция. А не танки, не восемь классов, не медвежонок Миша. Это запись в моем ученическом дневнике. «Две водки», — ответил сержант по-венгерски и показал два пальца, давая понять, что их двое. После чего поинтересовался, как идут дела в школе. Обидевшись на чрезмерную фамильярность, я буркнул угрюмо: «Nu-nu!», как некто в кино «Тихий Дон». Тот поведал, что у него есть сын, Сергей, и он знает, что нам тоже нелегко, может, нужен «Калашников»? Или вот пистолет имеется. Вообще-то я не сластена, но почувствовал себя как обжора в кондитерской лавке. Магазин он отдаст в придачу, как сувенир, так что выпьем за старые добрые времена. Пить с противником, говорящим с тобой на родном языке, за старые добрые времена, когда тебя еще не было и ваши отцы с наслаждением истребляли друг друга? «Ege segedre!», [54] Egeszsegedre! — На здоровье! (вемг.) «твою задницу!» — говорит нам сержант, желая сказать «на здоровье». Сергея тоже зовут Сергеем, как и его сынишку, но для нас он — Серега, говорит он, протягивая мне бутылку и довольно сносно цитируя Петефи. «Венгрия — это поэзия», — добавляет Серега. Я рассказываю ему, как группа венгерских ученых нашла в Баргузине останки Петефи, скелет, правда, оказался женским. Ничего удивительного, говорит он, Россия — страна большая. Он ведет себя не навязчиво, а скорей дружелюбно. Домой неохота, привык здесь, венгры ему по душе, а венгерки — особенно, и подмигивает мне, мол, сам понимаешь. Я, как павловская собака, подмигиваю в ответ, ибо знаю: когда говорят о женщинах, надо подмигивать. Мы хотим попрощаться, но он, все еще по-венгерски, просит не уходить. Пожалуй, с ним надо быть начеку! Может, он вовсе не русский? Обь-угорский двойной агент? Махая ему на прощанье, мы пятимся к выходу. Уже в дверях он окликает нас, спрашивая, не хотим ли мы прихватить пару ручных гранат.