Александр Покровский - Корабль отстоя

Я тоже встал из-за стола и пошел на него.

У него в глазах было «лучше не подходи», но я подошел, а вращающийся ремень превратился в сплошной круг в сантиметре от моего лица.

Потом я просто поднырнул под него и прижал Шивилова к стенке. Я тогда уже был больше его и сильнее.

После окончания школы я сразу поступил в военно-морское училище, а Серега Шивилов где-то околачивался целый год, а потом тоже в него поступил.

Только я был химиком, а он – штурманом, и мы почти не встречались. Кроме того, он был на курс младше, а в военных училищах это почти как на вечность.

С младшим не разговаривают.

Ненависть к литературе у меня начала развиваться с третьего класса. К седьмому она окончательно окрепла. В седьмом появилась Аллочка.

Мы звали её «луч света в темном царстве». Ей было двадцать три, и у нее были потрясающие бедра.

И ещё у нее была талия, круглый животик, ручки – пухленькие, и такие же колени и ножки.

Лицо – носик, сияющие глаза, чувствительный рот. Я любил смотреть на её животик – от дыхания он так уютно колыхался – просто слюньки текли.

«Мы хотели её все», – наверное, так можно было бы написать, но это было бы неверно. Удовольствие при взгляде на нее у мальчишек, несомненно, присутствовало, но смущения было куда больше.

И ни одного грязного слова.

Никогда.

Наверное, мы её любили. Она все хотела, чтоб мы писали в сочинениях свои мысли. Не понимаю, какие при этом могут быть мысли.

Потом, через много лет, мне попали в руки наши школьные сочинения. В них менялась только фамилия. Они все были одинаковые.

Слово в слово сдуты с Флоренского. Был такой учебник по литературе.

На переменах девчонки стояли вокруг нее, а мальчишки делали вид что их-то уж точно дела любви не интересуют.

Из-за неё я перед выпускными экзаменами выучил все правила по русскому языку и всю литературу наизусть. Я вставал в семь утра и до двадцати трех учил.

Я сдал на «пять».

А все потому, что она мне на первом же уроке поставила тройку и сказала несколько обидных слов о том, какой я отличник. Я поклялся отомстить. Я выучил её предмет наизусть. Это и была моя месть.

У нее на уроках всегда волнительно и восхитительно.

Она рассказывала о писателях разные разности.

Она многое знала. Во время изложения материала у нее с лица не сходила улыбка удовольствия. Ей нравилось её дело. Ей нравилась литература, и на момент произнесения все соответствовало – и она и литература.

Невозможно преподавать романтический предмет и не быть романтичной, то есть невозможно, например, читая наизусть «Онегина», пахнуть, например, непонятно откуда вчерашним борщом.

А от нее восхитительно пахло. От нее пахло мечтой.

Она придумала, чтоб мы разыгрывали сценки из произведений.

И мы разыгрывали.

Я играл Инсарова и Базарова. Инсаров встречался с любимой девушкой, а Базаров умирал в присутствии госпожи Одинцовой.

Любимую девушку Инсарова играла Ира Соколова из параллельного класса. Говорили, что я ей очень нравился. И ещё говорили, что она хочет поступать в театральный институт.

По ходу сцены следовало поцеловать её руку. На репетиции я кричал, что никогда этого не сделаю.

А потом поцеловал. И мне это не показалось отвратительным.

Мало того, мне это показалось прекрасным и надолго полюбилось. Мои губы обнаружили, что у нее нежные руки.

В том смысле, что у нее гладкая кожа. И ещё про нее можно сказать «атласная». Вот именно «атласная».

У нас с Ирой после этого немедленно должны были бы возникнуть чувства.

Но, увы, не случилось! Почему не случилось?

Не знаю. Может быть, я в этих делах оказался слишком туп.

Примерно как те герои, которых играл.

«Вы шли от нас?» – «Нет… не от вас» – таков текст. Спрашивала она, отвечал он. Во всем ощущалась любовь. Остальной текст я не помню, а это помню до сих пор. Мой герой по ходу сцены объяснял девушке, что он революционер, не имеет права на семью и нежность, и всю свою жизнь должен посвятить освобождению родной Болгарии, кажется, от турецкого ига.

Одного взгляда на Иру Соколову было бы достаточно, чтоб ради нее забыть и Болгарию и все турецкое иго, но мой герой так не считал – зал аплодировал.

С Базаровым проще.

Он лежал на смертном одре. На мне парик и бакенбарды. Занавес открылся и по рядам прокатился смешок, но потом я заговорил – смех прекратился. Все слушали очень внимательно, а мне казалось, что я на самом деле умираю, с таким жаром я произносил слова, нещадно перевирая их по дороге.