Винфрид Зебальд - Аустерлиц

среди которого движется путник. Но чем больше усилий я вкладывал в это растянувшееся на долгие месяцы мероприятие, тем более жалкими представлялись мне его результаты и тем явственнее во мне нарастало при одном взгляде на эти пухлые тетради, на эти бесчисленные, исписанные мною страницы чувство отвращения и омерзения, сказал Аустерлиц. И это притом, что он больше всего на свете любил читать и писать. С каким удовольствием, рассказывал Аустерлиц, я, бывало, засиживался с книгой до темноты, пока не сливались буквы и мысли не уносились куда-нибудь вдаль, как уютно я себя чувствовал в своем полуночном доме, сидя за письменным столом и наблюдая, как грифель карандаша движется будто сам собой в свете лампы верным спутником собственной тени, плавно скользящей слева направо по строчкам разлинованного листа. Теперь же я стал писать с таким трудом, что иногда у меня уходил целый день на то, чтобы составить одно-единственное предложение, но не успевал я записать эту с такою мукой придуманную фразу, как сразу мне била в глаза постыдная неправдоподобность моих конструкций и неуместность всех использованных мною слов. Если же я, поддавшись самообману, решал в какой-нибудь из дней, что как-то справился с установленной мною для себя дневною нормой, то на другое утро, стоило мне посмотреть на сочиненный накануне текст, взгляд сразу упирался в грубейшие ошибки, несогласованности и промахи. Сколько бы я ни написал, много или мало, все это казалось мне при чтении неверным от начала до конца, так что в результате мне ничего не оставалось делать, как тут же уничтожить эту писанину и снова браться за перо. Скоро дошло уже до того, что я боялся даже сделать первый шаг. Подобно канатоходцу, который вдруг забыл, как нужно переставлять ноги, я чувствовал под собою зыбкое пространство и с ужасом осознавал, что светлые концы спасительного шеста, белеющие где-то там, на периферии бокового зрения, превратились из путеводных звезд в искусительные призраки, заманивающие меня в бездну. По временам случалось, правда, что в моей голове складывалась какая-нибудь мысль чудесной ясности, но уже в тот момент, когда это происходило, я заранее знал, что я не в состоянии ее запечатлеть, ибо, стоило мне взять в руки карандаш, все бесконечные возможности языка, на волю которого я спокойно отдавался в былые времена, съеживались до пошлого набора безвкуснейших фраз. Всякий оборот, использованный мною, оказывался при ближайшем рассмотрении беспомощной подпоркой, а всякое слово звучало выхолощенно и фальшиво. В таком позорном состоянии духа я просиживал дни и часы напролет, уставившись в стену, терзал свою душу и постепенно постигал, как это ужасно, когда исполнение простейших задач, самое незамысловатое дело, как, например, разборка ящика, заполненного разными вещами, превращается в совершенно непосильное мероприятие. Было такое чувство, будто откуда-то изнутри пробивается наружу уже давно засевшая во мне болезнь, будто там угнездилось нечто тупое и твердокаменное, что в скором времени парализует меня целиком. Я уже ощущал в голове какую-то мерзкую притупленность, которая предшествует распаду личности, и где-то глубоко во мне зашевелилась смутная догадка, что я в действительности лишен какой бы то ни было памяти и способности мыслить, да и существования вообще, что на протяжении всей своей жизни я только удалял себя из всего, отворачиваясь от мира и от себя самого. Если бы тогда кто-нибудь пришел ко мне, чтобы увести на казнь, я бы спокойно дал разделаться с собою, не сказав ни единого слова, не открывая глаз, держа себя так, как держатся неизлечимые душевнобольные, которых можно взять, посадить на какой-нибудь пароход и отправить в Каслинское море, а потом сказать, что сейчас их выкинут за борт, и не встретить ни малейшего сопротивления с их стороны. Как бы ни называлось то, что происходило со мной, сказан Аустерлиц, паническое чувство, охватывавшее меня на пороге каждого предложения, которое мне нужно было написать, так что я уже не знал, смогу ли я когда-нибудь начать не только это предложение, но хоть какое-нибудь предложение вообще, — это чувство распространилось со временем и на гораздо более незатейливое по своей сути чтение и довело меня до того, что я при всякой попытке пробежать глазами страницу неизменно впадал в состояние полной растерянности. Если представить себе, что язык — это древний город с замысловатым переплетением улиц, закоулков, площадей, с домами, история которых уходит в седую старину, с кварталами, очищенными от ветхих построек, с отремонтированными зданиями и новостройками, с современными районами, разросшимися на окраинах, то я сам был подобен человеку, который долго отсутствовал и теперь никак не мог разобраться в этом причудливом конгломерате, не понимая, для чего нужна остановка и что такое двор, перекресток, бульвар или мост. Все построение языка, синтаксическое соположение отдельных частей, система знаков препинания, союзы, названия простых обычных предметов, — все было теперь скрыто густой туманной пеленой. Даже то, что было написано мною в прошлом, вернее, особенно то, что было написано в прошлом, я перестал понимать. Я только все думал: такое предложение, оно ведь только кажется осмысленным, в действительности же оно лишь так, подпорка, нечто вроде отростка нашего невежества, которым мы, наподобие некоторых морских животных и растений, ощупывающих все вокруг своими щупальцами, тычемся вслепую в темноте. Особенно то, что должно производить впечатление ясности ума, формулирование некоей идеи посредством неких стилистических приемов — именно это казалось мне совершенно никчемным и безумным занятием. Ни в чем я больше не видел связи, предложения рассыпались на отдельные слова, слова — на отдельные буквы, составленные в произвольном порядке, буквы — на кривые значки, а те в свою очередь превращались в свинцово-серую россыпь, которая серебрилась то тут, то там тонкой дорожкой, будто след, оставленный каким-то неведомым ползучим существом, при виде которого во мне поднималось чувство ужаса и стыда. Однажды вечером, сказал Аустерлиц, я собрал все свои сброшюрованные и несброшюрованные бумаги, все тетради и блокноты, все папки и конспекты лекций, все, что было написано моей рукою, вынес из дому, свалил на компостную кучу в дальнем углу сада и засыпал послойно прошлогодними листьями и землей. В течение нескольких недель после этого, когда я приводил в порядок квартиру и красил стены, я думал, что освободился от груза моей жизни, но уже тогда я заметил, как на меня надвигаются тени. Особенно в часы вечерних сумерек, которые я всегда так любил, на меня нападал такой страх — сначала рассеянный, но потом все более и более густой, — что от него чудесная игра меркнущих красок превращалась в злобную, беспросветную блеклость, сердце же в груди сжималось, уменьшаясь на четверть своей естественной величины, а в голове оставалась одна-единственная мысль: я должен подняться на третий этаж дома на Грейт-Портленд-стрит, где со мной однажды, много лет тому назад, после визита к врачу, случился странный приступ, и броситься через перила в черноту лестничного пролета. Разыскать кого-нибудь из моих и без того немногочисленных знакомых или просто пообщаться с кем-то, как делают все нормальные люди, не представлялось мне тогда возможным. Мне было страшно представить себе, сказал Аустерлиц, что я буду вынужден слушать кого-то или, того хуже, вынужден буду сам говорить, и, пребывая в таком вот состоянии, я постепенно начал понимать, насколько я одинок и каким одиноким я был всегда, независимо от того, кто меня окружат — валлийцы, англичане или французы. Мысль о том, чтобы прояснить мое собственное происхождение, мне почему-то в голову не приходила, сказал Аустерлиц. Не осознавал я и своей принадлежности к какому-либо классу, профессиональной группе или вероисповеданию. Среди художников и интеллектуалов я чувствовал себя так же скверно, как среди буржуа, а личные дружеские отношения у меня уже давно не завязывались, ибо это было выше моих сил. Стоило мне с кем-нибудь познакомиться, как я уже думал, что слишком приблизился к этому человеку, а если кто-то проявлял ко мне симпатию, я тут же уходил на дистанцию. В итоге единственное, что меня еще хоть как-то связывало с людьми, были разнообразные, доведенные мною до совершенства формы вежливости, которые, как мне теперь понятно, сказал Аустерлиц, пускались мною в оборот не столько ради моего собеседника, сколько ради того, чтобы закрыться от очевидности того факта, что я, насколько я себя помню, не имел за душой ничего, кроме неизбывного отчаяния. Именно в это время, после проведенной операции в саду и полной революции в доме, я, спасаясь от становившейся все более невыносимой бессонницы, стал ночами гулять по Лондону. Почти целый год, если не больше, сказал Аустерлиц, я каждый вечер с наступлением темноты выходил из дому и шел куда глаза глядят: к Майл-энд, Боу-роуд, через Стретфорд, до самого Чигуэлла и Роумфорда, через весь Бетнал-грин и Кэнонберри, через Холлоуэй и Кентиш-таун до хэмпстедской пустоши, на юг, на другой берег реки — в Пекхэм или Дулвич, или на запад — в Ричмонд-парк. Оказалось, что можно и впрямь за одну-единственную ночь пройти насквозь весь этот гигантский город, и когда привыкаешь ходить вот так, один, лишь изредка встречая на своем пути какие-нибудь редкие ночные призраки, то очень скоро начинаешь удивляться тому, что во всех этих бесчисленных домах, в Гринвиче ли, в Бейсветере или Кенсингтоне, жители Лондона от мала до велика, следуя какому-то давно забытому уговору, лежат в своих постелях, укрывшись одеялами, и, вероятно, думают, что надежно защищены от всех невзгод под своими крышами, хотя в действительности они всего лишь прикорнули, обратив искаженное страхом лицо к земле, как те путники на отдыхе во время перехода через пустыню. Блуждая так по городу, я добирался до самых отдаленных окраин, обследуя задворки метрополии, куда я иначе никогда бы не попал, а с наступлением дня отправлялся назад в свой Уайтичипел на метро, вместе со всеми теми несчастными, что в это время стекались от периферии к центру. При этом на вокзалах случалось нередко так, что мне вдруг чудилось, будто в толпе этих людей, идущих мне навстречу по кафельному переходу или спускающихся на круто уходящем вниз эскалаторе, или тех, которых я успевал разглядеть за серым стеклом только что отошедшего поезда, вдруг мелькнуло какое-то знакомое лицо из далекого прошлого. В этих лицах всегда было что-то такое, что отличало их от других, что-то такое стертое, если так можно выразиться, и они подолгу, иногда целыми днями, преследовали меня потом, не оставляя в покое. Именно в то время, в основном когда я возвращался домой после своих ночных путешествий, я начал видеть словно бы сквозь летящую дымку или какую-то завесу цвета и формы, почти лишенные телесности, картины поблекшего мира: стайка яхт, скользящих по сверкающей в лучах вечернего солнца Темзе в сторону моря, над которым поднимаются тени; дрожки, запряженные лошадьми, и кучер в цилиндре; дама в костюме тридцатых годов, которая, проходя мимо меня, опустила глаза. Такое происходило в минуты странной слабости, когда я уже думал, что больше не могу, — вот тогда-то и возникали передо мною подобные обманные видения. Иногда мне грезилось, будто гул города внезапно стих и транспорт беззвучно катит по мостовой, а то вдруг чудилось, будто кто-то дернул меня за рукав. Бывало, я вдруг слышал, как за моей спиною кто-то говорит обо мне на каком-то иностранном языке, по-литовски, или по-венгерски, или на каком-то другом чужом наречии, так думал я тогда, сказал Аустерлиц. На станции Ливерпуль-стрит, куда меня постоянно неудержимо влекло, такое приключалось со мною не раз. Этот вокзал, основные площади которого находятся на пятнадцать-двадцать футов ниже уровня земли, представлял собою, надо сказать, до реконструкции, начавшейся в конце восьмидесятых годов, одно из самых мрачных и неприятных мест Лондона, что-то вроде преддверия подземного царства, как об этом часто писалось. Щебенка между рельсами, массивные шпалы, кирпичные стены, каменный цоколь, карнизы и стекла высоких боковых окон, деревянные будки контролеров, уходящие ввысь чугунные колонны с резными пальмообразными капителями, — все это было покрыто липким черным налетом, образовавшимся за век из угольной пыли, сажи, пара, серы и дизельного масла. Даже в солнечные дни сквозь застекленную крышу пробивалась лишь рассеянная серая хмурь, которая едва ли становилась ярче от света круглых ламп, и в этой вечной полумгле, заполненной сдавленным гулом голосов, тихим