Винфрид Зебальд - Аустерлиц

подобное лозаннской похоронной процессии, пытался несколькими быстрыми мазками удержать это видение, которое тут же спешило снова улетучиться. Но что меня особо привлекло в рисунке Тёрнера, сказал Аустерлиц, помимо сходства лозаннской сцены со сценой в Кутиау, так это вызванное им воспоминание о нашей последней прогулке, которую мы совершили с Джеральдом в начале лета 1966 года, когда отправились гулять по виноградникам в окрестностях городка Морж на берегу Женевского озера. В процессе изучения альбомов Тёрнера и знакомства с его биографией я натолкнулся на совершенно незначительный факт, который странным образом затрагивал меня: оказалось, что он, Тёрнер, путешествуя в 1798 году по Уэльсу, побывал и в тех местах, где Маутах впадает в море, и что ему в это время было столько же лет, сколько мне, когда я приехал на похороны в Кутиау. Сейчас, когда я рассказываю это, сказан Аустерлиц, мне кажется, будто я еще вчера сидел среди гостей в южной гостиной Андромеда-Лодж, будто я слышу их приглушенный невнятный шепот и голос Аделы, которая говорит, что не знает, как ей теперь тут жить одной в этом большом доме. Джеральд, который к тому моменту уже учился в последнем классе и самостоятельно приехал из Освестри на похороны, рассказал, что обстановка в Стоуэр-Грэндж нисколько не улучшилась, и назвал это заведение мерзостью, которая, как он выразился, останется в душах воспитанников несводимым пятном. Единственное, что помогает ему сохранить ясный рассудок, это занятия в летной школе Кадетского корпуса, куда он поступил недавно и благодаря чему он раз в неделю может улетать от всей этой гадости на своем маленьком «Чипманке». Чем дальше от земли, тем лучше, сказал он, вот почему он принял решение посвятить себя изучению астрономии. Около четырех часов дня я проводил Джеральда на вокзал в Бармуте. Когда я вернулся, — уже спустились сумерки, сказан Аустерлиц, и с неба сыпалась мелкая морось, которая как будто не достигала земли, а повисала в воздухе, — навстречу мне из глубины сада вышла Адела, закутанная в зеленовато-коричневую шерстяную шаль, усеянную миллионом крошечных капелек, повисших на мягких ворсинках и создававших ощущение, будто от нее исходит серебристое сияние. На правой руке она держала большой букет розовых хризантем, а когда мы без слов прошли через двор и остановились на пороге, она подняла свободную руку и мягко убрала мне волосы со лба, будто зная, что и в этом мимолетном жесте воплощается заключенный в ней дар оставлять неизгладимое воспоминание. Я и сейчас, сказал Аустерлиц, будто ясно вижу Аделу перед собою; она осталась для меня такой же прекрасной, какой была тогда. Нередко летними вечерами мы играли в бадминтон в стоявшем пустым со времен войны танцзале, а Джеральд в это время возился со своими голубями, справляя их на ночь. Пушистый воланчик пересекал пространство, подчиняясь размеренным ударам ракетки. Он летел и всякий раз, совершенно непонятно как, успевал перевернуться нужной стороной, прочерчивая в вечернем воздухе белую дугу, Адела же, могу поклясться в этом, непостижимым образом будто парила в невесомости, отрываясь иногда от паркета, вопреки всем законам природы. После игры в бадминтон мы обыкновенно еще оставались в зале и смотрели до последнего на картины, которые возникали на стене против высокого стрельчатого окна от последних лучей уходящего солнца, пробивавшихся сквозь колышущиеся ветки боярышника. В этих сменяющихся узорах, трепетавших на светлой поверхности, было нечто ускользающее, воздушное, нечто такое, что словно бы существовало только в момент своего возникновения, не более, и тем не менее в этом постоянно меняющемся сплетении солнца и теней можно было ясно различить горные хребты с бьющими родниками и глетчерами, возвышенности, степи, пустыни, цветники, острова, коралловые рифы, архипелаги и атоллы, разворошенные ураганом леса, подернутые ряской болота и подгоняемый ветром дым. А однажды, помню как сейчас, сказал Аустерлиц, мы смотрели на этот медленно погружающийся в сумерки мир, и вдруг Адела склонилась ко мне и спросила: видишь верхушки пальм и, вон там, караван, шагающий среди барханов? — Когда Аустерлиц повторил этот вопрос Аделы, оставивший в его памяти незабываемый след, мы уже находились на пути из Гринвича в город. Такси медленно продвигалось в густом вечернем потоке машин. Пошел дождь, огни фар сверкали на мостовой и пробивались сквозь серебристый слой жемчужин на ветровом стекле. Не меньше часа нам понадобилось на то, чтобы проделать путь приблизительно в три мили — через Грик-роуд, Эвелин-стрит, Лоуэр-роуд, Ямайка-роуд до Тауэр-бридж. Аустерлиц сидел, откинувшись на сиденье, обняв свой рюкзак, и молча смотрел прямо перед собой. Может быть, он даже закрыл глаза, подумал я, но побоялся повернуться и проверить. Только на вокзале на Ливерпуль-стрит, когда мы зашли в Макдоналдс, чтобы скоротать время до отхода моего поезда, Аустерлиц снова заговорил: сначала бросил как бы невзначай замечание по поводу яркого освещения, исключающего всякий намек на какую бы то ни было тень, — здесь увековечен момент ужаса вспышки, сказал он, и вот теперь тут нет ни дня, ни ночи, — а потом снова продолжил свою историю. С того дня похорон я не видел больше Аделу, по своей собственной вине, так начал он, потому что за все время моего пребывания в Париже я ни разу не был в Англии, а когда же я, получив место в Лондоне, навестил Джеральда, который к тому моменту уже закончил учебу и занимался наукой в Кембридже, то выяснилось, что Андромеда-Лодж давно уже продана, а Адела переехала жить в Северную Каролину, куда она последовала за неким энтомологом но имени Виллубэ. Джеральд, который жил тогда в крошечном местечке Кви, неподалеку от кембриджского аэродрома, снимая небольшой коттедж, и был счастливым обладателем собственной «Сессны», купленной им на доставшуюся ему от продажи имения долю наследства, поворачивал все наши беседы, о чем бы мы ни говорили, на свою летную страсть. Помню, например, сказал Аустерлиц, что когда мы однажды вспоминали Стоуэр-Грэндж, он принялся расписывать мне во всех подробностях, как он после моего отъезда в Оксфорд занимался на всех уроках тем, что разрабатывал особую орнитологическую систему, главным критерием которой были летные качества отдельных видов, и каким бы образом он эту систему ни модифицировал, рассказывал Джеральд, сказал Аустерлиц, все равно получалось, что голуби в этой классификации неизменно занимали самое первое место, причем не только потому, что у них были самые высокие показатели скорости на длинных расстояниях, но главным образом потому, что они превосходят все прочие живые существа в искусстве навигации. Ведь даже если выпустить голубя с борта корабля, в снежную бурю, где-нибудь посередине Северного моря, он все равно, если у него только хватит сил, найдет дорогу домой. До сих пор никто не знает, каким образом эти птицы, отправляемые в такое путешествие, оказавшись в этой таящей в себе угрозу пустоте, предчувствуя наверняка весь ужас преодоления чудовищного расстояния, отчего у них, наверное, сердце готово разорваться на куски, — каким образом они безошибочно обнаруживают родные места. Во всяком случае все известные ему научные объяснения, сказал тогда Джеральд, согласно которым голуби ориентируются по звездам, потокам воздуха или магнитным полям, столь же малоубедительны, как его собственные теории, которые он придумывал двенадцатилетним мальчиком в надежде, что если ему удастся решить этот вопрос, он сумеет научить голубей летать и в обратном направлении, например из Бармута к месту его ссылки в Освестри, и он все время представлял себе, как это будет, когда они в один прекрасный день возникнут в небесах с раскинутыми крыльями, посеребренными солнцем, плавно опустятся на карниз и заворкуют тихонько за окном, у которого он стоял часами. Чувство освобождения, которое он испытал, когда впервые ощутил, сидя в кабине аэроплана, несущую силу воздуха, не поддается никакому описанию, сказал Джеральд, и он прекрасно помнит, сказал Аустерлиц, какою гордостью был преисполнен Джеральд, как он весь снял, когда мы однажды, поздней осенью 1962 или 1963 года, оторвались от летной полосы кембриджского аэродрома. Солнце уже зашло незадолго до нашего взлета, но, как только мы набрали высоту, вокруг все заиграло ослепительным светом, который померк лишь тогда, когда мы двинулись на юг, следуя белой полоске саффолкского побережья, а из морских глубин поднялись тени, которые постепенно надвигались на нас, закрывая собою последние проблески, сверкнувшие на западной оконечности мира. С трудом мы различали смутные очертания ландшафта под нами, лесные угодья и блеклое жнивье, и никогда мне не забыть, сказал Аустерлиц, того мгновения, когда перед нами, будто из ничего, возникла излучина Темзы драконьим хвостом, черная, как вакса, и пошла извиваться в сгущающейся ночи, переливаясь зажигающимися огнями острова Кенви, Ширнесса и Сатенд-он-Си. В совершенной темноте мы сделали круг над Пикардией, а потом снова взяли курс на Англию, и во все это время, стоило нам оторвать глаза от светящихся цифр и стрелок на щитке, мы видели за стеклом кабины раскинувшийся над нами и будто бы замеревший, в действительности же постоянно, но медленно движущийся небесный купол, каким я никогда его не видел, со всеми созвездиями — Лебедя, Кассиопеи, Плеяд, Возничего, Северной Короны и прочими, неведомыми мне, которые почти что потерялись среди рассыпанной повсюду пыли, состоявшей из мириад безымянных звезд. Это было осенью 1965 года, продолжил Аустерлиц, возвращаясь к своему рассказу, который он прервал, уйдя в воспоминания, именно в это время Джеральд начал заниматься разработкой теории — революционной теории, как мы сегодня знаем, — касающейся туманности Орла в созвездии Змеи. Он говорил о гигантском скоплении межзвездного газа, который собирался в тучеобразные новообразования, растягивающиеся во Вселенной на множество световых лет и превращающиеся в результате процесса уплотнения, постоянно ускоряющегося под действием силы притяжения, в места формирования новых звезд. Я помню, как Джеральд еще сказал, что там, в небе, существуют настоящие звездные ясли — утверждение, которому я недавно нашел подтверждение в газетном комментарии к одной из тех сенсационных фотографий, которые были посланы на Землю находящимся в космосе телескопом «Хаббл». Как бы то ни было, сказал Аустерлиц, Джеральд перешел тогда для продолжения своих исследований в астрофизический институт в Женеве, где я его неоднократно