Винфрид Зебальд - Аустерлиц

воды, смешанной с граном темно-зеленой или пепельно-синей краски. Помню, сказал Аустерлиц, одно замечание Альфонсо, которое он обронил как-то в разговоре со своим внучатым племянником и мной. Он сказал, что, когда мы на что-нибудь смотрим, нам представляется все уже поблекшим, поскольку самые прекрасные цвета и краски успевают к этому моменту померкнуть, и что в действительности настоящий цвет можно обнаружить только там, где его никто не видит, в подводном мире, на самой глубине. В детстве, рассказал он еще, когда он нырял со скал в Девоншире и Корнуэлле, там, где море на протяжении миллионов лет вымывало мягкую известковую породу, создавая пещеры, гроты, колодцы, он имел счастье наслаждаться бесконечным многообразием живой природы во всех ее образцах — растительных, животных, минеральных, наблюдая за миром зооидов и кораллинов, за всеми этими морскими анемонами, морскими веерами и морскими перьями, кораллами и рачками, пестрыми полипами, которые дважды в день накрывались приливом, опутывались длинными водорослями, чтобы потом, с отливом, снова явиться на свет Божий во всем своем многоцветье: ярко-зеленые, багряно-красные, оранжевые, охристо-желтые, бархатисто-черные, — они переливались всеми цветами и оттенками радуги, подставляя свету свои неисчерпаемые богатства. Пестрая кайма, приходившая в движение с приливами и отливами, опоясывала тогда все юго-западное побережье острова, и вот теперь, по прошествии менее чем полувека, вся эта красота почти полностью уничтожена нашей страстью к собирательству и прочим мыслимым и немыслимым вмешательством. В другой раз, сказал Аустерлиц, безлунной тихой ночью Альфонсо взял нас с собой, и мы поднялись на гору за домом, чтобы понаблюдать за таинственным миром моли. Большинство людей, сказал Аустерлиц, ничего не знает о моли, кроме того, что она пожирает ковры и одежду, и потому ее нужно истреблять камфорой или нафталином, а между тем она представляет собою один из древнейших и удивительнейших видов живых существ, обитающих в природе. С наступлением темноты мы устроились на уступе горы, далеко — далеко внизу — усадьба, за нами — уходящие ввысь каменистые склоны, перед нами — кромешная тьма, до самого моря, и вот, не успел Альфонсо зажечь керосиновую лампу, которую он установил в небольшом плоском углублении с кустиками вереска по краям, как тут же, словно из воздуха, возникли ночные мотыльки, которых до того, пока мы поднимались, было совершенно не видно, теперь же они летели и летели стаями на свет, выписывали вокруг него замысловатые фигуры, петляли, кружили, вихрились, словно снежинки, превращаясь постепенно в тихую, беззвучную метель, иные же опускались па разложенную под лампой ткань и бегали по ней с быстро-быстро трепещущими крыльями, другие, устав от дикого кружения, садились передохнуть в серых углублениях упаковок из-под яиц, которые Альфонсо предусмотрительно сложил для них стопкой в большом ящике. Я прекрасно помню, сказал Аустерлиц, что мы оба, я и Джеральд, не переставали дивиться на такое многообразие этих беспозвоночных, обычно скрытых от людских глаз, как помню я и то, что Альфонсо предоставил нам полную свободу и не мешал смотреть и удивляться. Сейчас я уже не знаю, какие виды мотыльков попались нам тогда, там были, кажется, хохлатки осиновые, хохлатки стрелки-березовые, испанские медведицы, совки мрачные, совки металловидные золотые, совки ипсилон, бражники молочайные, бражники-нетопыри, весенницы осиновые, мертвые головы, тонкопряды хмелевые, — во всяком случае, их там было множество, несколько десятков разных видов, так что ни я, ни Джеральд просто не могли запомнить, как они все выглядят и как называются. У некоторых из них были видны на шеях воротники, а сами они будто были одеты в мантии, как благородные господа, отправляющиеся в оперу, сказал тогда Джеральд; другие имели обычную невзрачную окраску, но когда они поднимали крылья, на внутренней стороне обнаруживались фантастические узоры и можно было разглядеть прямые линии, и волнистые, темные вкрапления, и светлые, разные пятнышки, точечки, зигзаги, бахрому, прожилки, и такие цвета, какие трудно себе просто вообразить, — мшистая зелень с голубоватым оттенком, буро-коричневый, шафраново-красный, глинисто-желтый и атласно-белый, а еще — металлический блеск, будто их покрыли равномерным слоем медного или золотого порошка. Многие из них еще щеголяли в безупречных нарядах, те же, у которых большая часть их короткой жизни была уже позади, выглядели довольно потрепанными и неопрятными. Альфонсо объяснил, что у каждого из этих экстравагантных существ — свои особые повадки, одни предпочитают селиться под ольхой, другие обитают только на каменистых склонах, нагретых солнцем, третьи — на пустошах, четвертые — на болотах. О гусеницах, которые предшествуют в своем рождении бабочкам и мотылькам, он сказал, что все они неразборчивы в еде и собирают корм, где придется — на корнях осоки, листьях ракиты, барбариса или увядших ежевичных кустах; при этом, обнаружив подходящий корм, сказал Альфонсо, они набрасываются на него и наедаются до потери сознания, в то время как бабочки уже ничего не едят и посвящают отпущенное им время на то, чтобы как можно скорее произвести потомство. Не зная голода, они, однако, порою страдают от жажды, вот почему иногда, особенно в засушливые периоды, когда по ночам не выпадает роса, они, бывает, сбиваются в облако и устремляются к ближайшей реке или ручью, где многие из них погибают при попытке сесть на поверхность бегущей воды. Еще мне запомнилось из рассказов Альфонсо, что моль обладает очень тонким слухом, сказал Аустерлиц. Оказывается, они улавливают крики летучих мышей, даже если те находятся на большом удалении, и он, Альфонсо, сам не раз был свидетелем того, как они, едва заслышав скрипучий голос экономки, которая каждый вечер выходит во двор и зовет свою кошку Энид, тут же подхватываются, выпархивают из кустов и улетают туда, где поспокойнее и потемнее. Днем, рассказывал Альфонсо, они спят в укромных местах, под камнями, в расщелинах, в траве или в листве. Большинство из них кажутся на ощупь совершенно твердокаменными, так что им приходится подолгу себя растрясать, прыгать по земле, разминая лапы, и двигать крыльями, прежде чем изготовиться к взлету. Температура тела у них составляет тридцать шесть градусов, как у млекопитающих и дельфинов с тунцами, когда те находятся в движении. Тридцать шесть градусов, сказал Альфонсо, — это предельный показатель, который является, как выяснилось, наиболее благоприятным для живой природы — своеобразная магическая граница, и порой мне думается, сказал тогда еще Альфонсо, вспоминал Аустерлиц, что все беды человека происходят оттого, что он однажды отклонился от этой нормы и с тех пор пребывает в состоянии легкой лихорадки. До самого рассвета, рассказывал далее Аустерлиц, мы просидели тогда в ложбине на горном уступе, высоко-высоко над устьем Мавддаха, и все смотрели на прилетающих к нам мотыльков, которых было, по подсчетам Альфонсо, не меньше десяти тысяч. Альфонсо объяснил, что те светящиеся линии, которыми так восторгался Джеральд, все эти яркие круги, зигзаги, спирали, словно тянущиеся друг за другом цепочкой, в действительности не существуют, а представляют собою всего лишь фантомные следы, возникающие вследствие инертности человеческого глаза, которому только кажется, будто он воспринимает некий отблеск в том месте, где только что сверкнуло в отраженном свете лампы насекомое, мелькнувшее на какую-то долю секунды и снова исчезнувшее. Именно от таких нереальных явлений, сказал Альфонсо, от этих вспышек ирреального в реальном мире, от некоторых световых эффектов, наблюдаемых нами в природе или же в глазах любимого человека, и возгораются в нас глубочайшие чувства или то, что мы принимаем за таковые. Хотя впоследствии я не пошел в естественные науки, сказал Аустерлиц, многое из тех ботанических и зоологических сведений, которые мы получили тогда от дедушки Альфонсо, сохранилось в моей памяти. Всего несколько дней назад я как раз перечитал тот фрагмент у Дарвина, который мне в свое время показал Альфонсо и в котором описывается перемещение целой колонии бабочек, растянувшейся на десять миль вдоль южноамериканского побережья, и говорится о том, что плотность двигавшейся стаи была столь велика, что даже в подзорную трубу невозможно было разглядеть ни единого просвета в этой шевелящейся массе. Но самое яркое, незабываемое впечатление на меня производило то, что Альфонсо рассказывал нам о жизни и смерти мотыльков, к которым я и по сей день отношусь с величайшим почтением, выделяя их из всех живых существ. В теплые месяцы нередко случается, что какая-нибудь ночная бабочка залетит ко мне по ошибке из небольшого палисадника, расположенного у меня за домом. Проснувшись утром, я обнаруживаю ее где-нибудь на стене — она сидит и не движется. Они знают, как мне думается, сказал Аустерлиц, что заблудились, потому что если такую бабочку не вынести осторожно на улицу, она останется сидеть недвижимо до последнего вздоха, — действительно, они