Винфрид Зебальд - Аустерлиц

гербарии с засушенными листьями, цветами и травами. Адела рассказала однажды, вспоминал Аустерлиц, что превращение усадьбы в естественно-научный музей произошло под влиянием знакомства предка Джеральда, того самого любителя попугаев, с Чарльзом Дарвином, каковое состоялось в 1869 году, когда тот поселился неподалеку от Доллгелау и как раз писал свою работу о происхождении человека. Дарвин был частым гостем семейства Фицпатриков и, наведываясь в Андромеда-Лодж, неизменно, как гласило семейное предание, приходил в восторг от райского вида, открывавшегося отсюда на долину. Именно к этому

времени, как сказала ему Адела, сказал Аустерлиц, относится начало раскола, произошедшего внутри семейства Фицпатриков и продолжающегося по сей день: в каждом поколении один из двух сыновей непременно отпадал от католической веры и посвящал себя естественным наукам. Так, например, Алдоус, отец Джеральда, стал ботаником, в то время как его брат Эвелин, бывший лет на двадцать старше, всю жизнь придерживался так называемого папизма, унаследованного им от предков и считавшегося в Уэльсе наихудшим из всех извращений. Эта католическая линия, надо признаться, была представлена в семье исключительно эксцентричными чудаками и сумасшедшими, как это хорошо видно, в частности, на примере дяди Эвелина. В то время, когда я ежегодно подолгу гостил у Фицпатриков, сказал Аустерлиц, ему было, наверное, за пятьдесят, но из-за мучившей его бехтеревой болезни он выглядел глубоким скрюченным старцем и передвигался лишь с большим трудом. По именно поэтому, чтобы не дать суставам совсем уже закостенеть, он постоянно находился на ногах, перемещаясь по своей квартире, расположенной на верхнем этаже, где по всем стенам, как в балетных классах, были проложены перила. Держась за эти перила, он, почти не разгибаясь, лицо и плечи на уровне цепляющейся за палку руки, упорно двигался вперед, одолевая дюйм за дюймом с тихими причитаниями. На то, чтобы обойти спальню, перебраться в гостиную, оттуда в коридор, а из коридора снова в спальню, у него уходило не меньше часа. Джеральд, который к тому моменту уже отошел от римской религии, заявил мне однажды, сказал Аустерлиц, что дядюшку Эвелина скрючило так от жадности, каковую он по-своему искупал тем, что каждую неделю отправлял часть неизрасходованных им денег, не более двенадцати — тринадцати шиллингов, в католическую миссию в Конго для спасения томящихся в неверии заблудших черных душ. В комнатах Эвелина не было штор, как не было там никакой обстановки, потому что он не желал зря изводить вещи, которыми он все равно не пользовался, даже если речь шла о какой-нибудь совершенной рухляди, которую нужно было только перенести к нему из другой части дома. Вдоль стен, по паркету, на всем пути его ежедневных прогулок, была настелена для сохранения пола, по его собственному распоряжению, много лет тому назад узкая линолеумная дорожка, которую за эти годы он протер своими шаркающими ногами до дыр, так что от цветастого узора почти ничего не осталось. Только когда температура воздуха за окном опускалась ниже пятидесяти градусов по Фаренгейту и оставалась на этом уровне несколько дней, он призывал экономку и разрешал ей развести в камине слабый-слабый огонь, которому практически нечем было поддерживаться. Спать он ложился, ради экономии электричества, с наступлением темноты, зимою — уже около четырех дня, хотя лежание доставляло ему, пожалуй, еще большие муки, чем ходьба, вот почему он, несмотря на совершенно вымотанное состояние, в котором он находился после своих бесконечных путешествий, подолгу не мог заснуть. Тогда сквозь вентиляционную решетку между его спальней и другой гостиной, помещавшейся на первом этаже, доносились, как через какое-нибудь переговорное устройство, его громкие призывы, обращенные к самым разным святым, которых он часами умолял о помощи, особенно, если мне не изменяет память, принявших в страшных муках смерть святых Екатерину и Елизавету, которых он просил похлопотать за него, дабы он скорее предстал перед судом Небесного Владыки. — В отличие от дяди Эвелина, так продолжил через некоторое время свои воспоминания об Андромеда-Лодж, которые, судя по всему, его очень волновали, Аустерлиц, доставая из кармана куртки что-то вроде портмоне, где у него хранилось несколько фотографий размером с почтовую открытку, в отличие от дяди Эвелина, сказал, стало быть, Аустерлиц, другой представитель семейства Фицпатриков, двоюродный дедушка Альфонсо, принадлежавший к так называемой линии натуралистов, выглядел, будучи на десять лет старше Эвелина, очень моложаво. Пребывая неизменно в просветленном состоянии духа, он проводил большую часть времени на воздухе, совершал далекие вылазки, даже при самой скверной погоде, в хорошую же частенько устраивался где-нибудь неподалеку от дому, на раскладном стуле, в неизменном белом халате, в соломенной шляпе на голове, и писал акварелью пейзажи. При этом он всегда носил очки, в которых вместо стекол у него была вставлена тонкая шелковая ткань, так что окружающая природа вся виделась как будто в легкой дымке, из-за которой краски блекли и мир на глазах растворялся в невесомости. Картины, которые Альфонсо создавал на бумаге, сказал Аустерлиц, были скорее намеками на картины: там склон утеса, тут кусты и какое-нибудь одно одинокое облачко — больше ничего, почти бесцветные фрагменты, созданные из нескольких капель