Леонид Гиршович - Суббота навсегда

— Где хочешь, ваша милость… хустисия.

— А ты, треугольная душа (это относилось ко мне), по вкусу — из какой это было пекарни?

— Пока ел, мог сказать, а теперь кажется, что и оттуда, и оттуда, и оттуда. Снова — вспомнил бы на вкус, Милосерди… Справедливость.

— Твой учитель, мамочка, был моим учеником. На поиски дона Алонсо, вперед!

(Родриго вопросительно взглянул на альгуасила, мол, куда вперед, барин? Хустисия не сразу ответил на немой вопрос возницы.

— Сироту С Севера ищут на Юге, — пояснил он, обращаясь к отцу, примостившемуся с трубой на подножке. — К коррехидору, магеллан ты мой.)

И уже труба вовсю трубила: тю-тю-у-у-у!

Коррехидор так скоро альгуасила не ждал. Последний вместо ответа (на естественный в таких случаях вопрос) молча протянул великому толедану мой фантик. Дон Хуан недоумевающе нахмурился, но лишь в первый момент, после чего на лице его появилось выражение живейшей заинтересованности.

— «…Лиценциат Видриера… хозяину постоялого…» Что это, дон Педро? Что это означает?

— Ничего не знаю, ваша светлость. В это была завернута ознания — знаете, такие жидовские треугольнички с макэс. Среди ваших людей есть некто по имени Сирота С Севера, он же кабальеро…

Коррехидор махнул своей унизанной перстнями рукой.

— Один к одному, дон Педро, один к одному. На что вам этот юноша?

Отвергнутый Саломеей смарагд на сгибе большого пальца тщетно из желтого порывался стать голубым, даром что испанские тигры — они голубые.

— М-м… — хустисия, чтоб не дать мне «засветиться», уже приготовился чего-то наврать, но коррехидор, вспомнив, как Алонсо предъявлял счет за хомнташ — вроде бы для какого-то мальчугана из корчетской семьи — сам же поспешил эту тему замять.

— Да-да, правда, Алонсо от восточных сластей без ума. Что вы хотите — на севере диком растет одиноко, как сказал поэт. Вот потом и пускается во все тяжкие.

Хустисия слушал с непроницаемым лицом, на котором лишь коротко отразилось суровое сострадание при известии, что Алонсо поручено препроводить своего друга в «Королевскую Скамью».

— Как вы понимаете, дон Педро, этот шаг дался мне нелегко, но я состою на королевской службе, а не на жениной…

Альгуасил понимающе поддакивал:

— Да-да, конечно… — но вдруг хватил себя по лбу: — Ваша светлость, дон Хуан, что же вы наделали!

И был прав.

Алонсо возвратился к Эдмондо, но с чем, с какой вестью! Розитка и Бланка пеньем и танцами утешали впавшего в отчаяние кабальеро: в его неудачах, конечно же, обе были совершенно неповинны, хотя и наслушались от кабальеро немало обидного. Теперь Розитка, закутанная в черное до самых глаз, пела нубу на андалузском диалекте, увлажняя своим дыханием старую гранадскую паранжу, доставшуюся ей от прабабки, а Бланка, которая, напротив, была в наряде Евы, исполняла под это танец живота, вставив в пупок стразовую пуговицу. Хуанитку по-прежнему где-то носили черти.

— А, — сказал, закалывая гульфик, Эдмондо, — совесть моя пожаловала. Садись, совесть моя, гостем будешь на этом празднике поруганной чести.

Только тут Алонсо заметил у ног Эдмондо на две трети опустошенный галлон дешевого Мальвинского.

— Ну вот, ты к тому же и пьян…

— Пьян, Лонсето, этим можешь быть только ты. Вы, северяне, своей чачей нажирались, как последние скоты, и думаете, что все так. Голубчик ты мой, на юге пьют с рассуждением, помнят, что еще недавно у каждого было по четыре жены… и каждой надо было картошку натереть… Пой, чего замолчала… Ну, маран ата! тряси титькой в такт.

— Сеньор Кеведо! Эдмондо де Кеведо-и-Вильегас! — Алонсо почувствовал, как к горлу подступила желчь. Чтоб продолжать, он должен был сплюнуть. — Именем короля и по приказанию коррехидора города Толедо я пришел арестовать вас и доставить в «Королевскую Скамью». Вашу шпагу, сударь, и благоволите следовать за мной.

Эдмондо почему-то не удивился, словно ждал этого.

— Вот моя шпага, — сказал он, беря ее в руки. — А ну-ка отними!

Он встал в позицию (как в наше время говорилось — позитуру), щегольски взмахнув шпагой, так что ножны, отлетев, гулко ударились о каменную притолоку. Алонсо попытался столь же эффектно избавиться от ножен, но они застряли у него на середине шпаги, что считалось дурным предзнаменованием. Не спасовав — по крайней мере, внешне — он проговорил, в ответ на смешок противника:

— Все эти пьяные выкрутасы не имеют ничего общего с настоящим фехтованием. Поражать в пах из положения ан-гард — вот это искусство.