Леонид Гиршович - Суббота навсегда

И затем третий:

Это пелось на мотив известного трехголосного канона Орландо Лассо («Во имя Отца и Сына и Святаго Духа»), так что слов нельзя было разобрать начиная уже со второй строфы. Тем не менее Эдмондо пришел в бешенство:

— Ну вот, тоже мне еще одно трио страстных! У меня нет денег вам платить. Так что потише, пока не кончилось это для вас солнечным ударом, даром что час ночной, — и он показал на украшение рукояти своей шпаги: лик солнца с волнистыми лучами. Ответа на столь вызывающие речи, однако, не последовало, недаром говорится: «прикрытые» — что мертвецы.

Погонщики мулов и служанки, а также все остальные засмеялись, и только Аргуэльо крикнула:

— Ничего, Гуля Красные Башмачки и не таким нос натягивала. Легче верблюду проколоть ушко, чем…

— Бляха в ухо — вот как рассчитаю тебя! — Это раздался голос хозяина, распахнувшего ставни в окне второго этажа. — Простите, ваша милость, астурийку, — и все снова засмеялись. Эдмондо, полагавшийся более на хозяина, чем на косую служанку, отвесил поклон — самодовольный и низкий — тенору. На языке официальных бумаг это называлось «препоручил ему свои уста».

Тенор запел, да как сладостно. Но при этом был сложения слишком тенорового, чтобы выступать в роли Тристана. Поначалу то была величественная сарабанда на мавританский лад, как ее танцевали еще иудеи; но неожиданно все сменилось искрометным «Все скачут на конях» («Все скачут на конях, а Сан-Мигель на одной ножке всех обскакал» — лишь с другими словами) — и пошла такая хота, только гляди, чтоб ноги не отдавили.

И пошла хота:

Не успели танцоры отдышаться, как затрещали кастаньеты, музыканты заиграли щипками — началась чакона, причем Аргуэльо, в какой-то момент оказавшаяся без своего партнера-водовоза — он отошел за угол отлить — продолжала танцевать одна. Так лошадь, в разгар атаки потеряв всадника, продолжает скакать вместе с эскадроном дальше на вражеский редут — зрелище и жестокое и жалкое разом. Каждый четный повтор колена танцующие отмечали хлопком в ладоши над головой и восклицаньем: «Лишь в чаконе вся сполна прелесть жизни нам дана».

И все хором:

Хосе Гранадоса сменила Инеса Галанте, она же Гвадалахарский Соловей, продолжившая то же, но на мотив «прискорбья»:

И все, с прихлопом:

Сам Эдмондо нашел, что и чакона и «прискорбье» хороши. (А что «до ночных ристалищ он кому-то там не товарищ», так, значит, было от чего устать, Матка Бозка Ченстоховска!) Всегда «нравится» то, за что деньги заплачены. Отсюда и «публика дура», отсюда и восторги, даже если в пору свистать и забрасывать артистов гнилыми яблоками. В этом смысле погорелых театров не существует. Быть может, существовали раньше, когда билеты были дешевле или зрители, наоборот, богаче, но не в описываемое время. Зато Эдмондо прекрасно видел, что эти платные ходатаи за него перед святой Констанцией свято блюдут интересы своего манданта. Аргуэльо, например, танцевавшая соло (водовоз так и не появился), влезла с такой чаконой: