Леонид Гиршович - Суббота навсегда

Так думал Педрильо, летя на своих крыльях быстрее вздымавшей клубы пыли почтовой колымаги, в которой не нашлось свободного местечка до Трувиля. Все побережье между Гавром и Каном, даже уже, между Трувилем и Кобуром, было усеяно матросней. В ожидании нового плавания люди предавались беспробудному разврату. Побеседовав не с одной сотней мужчин в сережках, с непререкаемым видом высказывавшихся по всем решительно вопросам, Педрильо взял тайм-аут. Перекрашенное название корабля — понимай, переведенное — влекло перемену требований к набираемой команде, а вот с каких на какие — поди пойми. Во всяком случае, если понять это и возможно, то лишь в свете недавних соображений о «гишпанском Петербурге». Приблизительно таких. «Улисс — 4», плывущий в ночи. Не Одиссей, не светозарная древность, не пенная лазурь. В Улиссе древности нет, есть вечность, есть черные воды. Одиссей — долог путь назад, у Улисса этот путь вечен. Вечный возвратный путь — скитание. Одиссей — моряк-возвращенец, Улисс — моряк-невозвращенец, то есть моряк-скиталец, то есть снова опера. Это Улиссу — не Одиссею — пристало сидеть у разверстого зёва земли со своими воспоминаньями, чтоб оттуда икнулось то одной, то другой душой.

— Из призраков набирать прикажете команду? Нет, голландец испанцу не товарищ, даже если оба летучие.

Тут его осенило: «Не призрак, а встает из гроба, не моряк, а ставит парус».

Решение было под стать задаче. Это будут призраки из плоти и крови, это про них сказано: кто был никем, тот станет всем, (в сторону) продолжая оставаться никем. Это, конечно же, актеры. Экипаж корабля будет укомплектован бродячей труппой, участники которой могут все, ничего не умея, и представляют из себя всех, никем не являясь.

Как червями, отмель кишела кольчатой от тельняшек массою, отупевшей в плаваниях, а еще больше в промежутках между ними, когда жлокалась водка. А неподалеку остановились странствующие комедианты. Вместе со всем светом они убеждены, что предпочли вольную, хоть и непростую жизнь филистерскому уюту, мещанскому покою. Последнего они действительно лишены, оттого что волю («вольную жизнь») принимали за свободу. Свобода как раз дарит покой. А воля и покой — из той же упряжки, что лань и конь, злодейство и гений. Но усталые рабы этого не понимают. Они веселы, благо молоды и пусты. А поскольку они не старились, лишь истаскивались, то понимание этого не наступало никогда. Чужие слова, слова, слова были принципом существования этих бравурных роботов, пока всё не обрывалось коротким замыканием.

В одном из вагончиков, что очертили собой волшебный круг, внутри которого непосвященный начинал блаженно хрюкать, словно попадал на остров Цирцеи, Педрильо обнаружил Скарамуччо и Коломбину, лупивших друг друга чем ни попадя: репетировалась сцена ревности. «Его имя! Его имя!» — кричал мужчина, размахивая ножом с полой рукояткой, между тем как крашеная Коломбина норовила проломить ему голову надувной сковородою со словами: «Вот тебе Алина де Гаврильяк! Вот тебе Алина де Гаврильяк!» Они успокоились не раньше, чем на головы обоих рухнула перекладина с крепившейся к ней синей ситцевой занавесью, открыв взорам неприбранную постель и прочие подробности быта людей, ведущих совместную жизнь: вперемежку сушившееся мужское и женское исподнее, флаконы с притираниями, пару чулок, наброшенных на котелок. Когда в придачу к занавеси, служившей пологом, рухнула подвеска с кухонной утварью, отнюдь не бутафорской, и в грохоте чугунных сковородок и медных кастрюль потонули голоса актеров, тогда только они сочли стоявшую перед ними творческую задачу достигнутой.

Педрильо похлопал. В вежливых аплодисментах одной пары рук есть что-то нарочитое, прямо противоположное шквалу рукоплесканий, берущее успех в кавычки. И правда, бескрылое барахтанье самца и самки в месиве собственных выделений было тягостным зрелищем, разнообразить которое никаким битьем посуды невозможно. Зачарованно умиляться и хрюкать тщательно срежиссированным экспромтам богемы Педрильо охотно предоставлял другим — шалым мещанам с поросячьими глазками, без которых Дикс, Гросс и им подобные получали б весьма скромное вспомоществование от социаламта.

— Прошу тысячу раз меня извинить, не подскажете ли мне, как найти директора труппы?

— Мосье Варавву? Он сейчас фантазирует на венгерские темы. Он большой виртуоз в области пианизма.

— Варавва — это его сценическое имя?

— Нет, настоящее, мосье. Он разбойник, воистину сын своего отца. Мы нашего жалования месяцами не видим.