Леонид Гиршович - Суббота навсегда

— Не понимаю, дорогой.

— Он хочет сказать, что, по убеждению многих, вашего батюшку, ввиду особых его добродетелей, ангелы живьем взяли на небо.

«Королевский Альгуасил склоняется к мысли, что его светлость, побуждаемый своими добродетелями…» — а я про что, — «…подвигнулся на тайное паломничество к Гробу Господню, что для паломников христиан в наше немилосердное время почти всегда означает гибель от руки неверных собак».

— Бедный батюшка, что же он так? Не иначе как возжелал, святая душа, утешить себя в молитве, воззрясь на место страстей Господних. Когда при этом еще и зришь, утешение полней, да, милый дон Алонсо?

— Вот, наконец-то. «Поелику Ваша Юная Милость, будучи единственной наследницей имени и состояния почившего в Господе, остается сиротою, его светлость Граф-Герцог изволил принять под свою персональную опеку Ваше, сударыня, девичество…» Клянусь, эта опека не продлится и трех месяцев — скоро гордое имя де Кеведо-и-Вильегас я прибавлю к своему.

— Значит, мне уже недолго осталось дарить вас тем малым, что, по вашим словам, не нарушает моей чистоты?

— Нет, недолго, любимая Констансика.

— Ах, неужто и вправду милостью Пресвятой Девы мы скоро будем единой плотью!

Такими речами обменивались они, покуда Алонсо зачитывал Гуле Красные Башмачки адресованное ей послание. При этом он знал, в отличие от высокородной судомойки (а впрочем, может, и она знала? знала, скорей всего), что «подвигнуться на тайное паломничество к Гробу Господню» — другими словами, сознательно принять смерть — говорилось, когда не желали в потомстве губить имя того, чья душа загублена своевольным уходом из этого мира. Таких обычно зарывают тайно, под покровом ночи, по старинному испанскому обычаю сажая три лилии на могиле без креста.

И выходит, нет ничего странного в бездействии альгуасила. «А все же, что хустисия ему сказал, что тот не вынес испытания отчаянием? А, глупости…» Коли прежнее завещание сохраняет силу, Алонсо это почти совсем не тревожило.

«Никаких дополнительных распоряжений на случай кончины Вашим Батюшкой отдано не было, таковые не обнаружены в его бумагах, и их не получал господин муниципальный нотариус, — читал Алонсо. — В довершение вышесказанного, к глубочайшим моим соболезнованиям дерзну присовокупить уверенность в том, что Ваша Неопытная Милость окружена в лице своих спутников надежными друзьями и добрыми советчиками, чьей преданностью может располагать в такой же мере, в какой располагает преданностью Маркеса Лимы, стряпчего».

— Приятный слог. Теперь, пожалуй что, мы действительно вернемся. А все же лучше послать вперед нашего доброго Хавера.

— Толедо, — сказала Констанция. — Я мечтаю в нем провести Рождество.

Торжественным Ахен весельем шумел — так что же говорить о Толедо. Звон, перезвон надо всем городом, струящийся над ним воздух пресыщен гуденьем. Колокола, колокола! Они с размаху, с разлету взмывают, взвиваются на станинах, на перекладинах, заглушая их скрипучее «апт… апт…» своей вавилонской немолчной разноголосицей. Грузно и часто, гремя и трезвоня — не в лад, невпопад, они говорят все сразу, перебивая друг друга, перебивая самих себя. А рядом слышатся хрустальные голоса малых звонниц, — будто мальчик-министрант в черном паричке под круглой красной шапочкой из первого акта «Тоски» потряхивает сладкозвучным своим колокольчиком.

Звонят на колокольне Кафедрального Собора и у Марии Масличной, где хранится сердце Васко да Гамы. Звонят со Святого Алонсо, что укрывал кривого де Сориа, звонят с Трех Крестов. Звон стоит по обеим берегам Тахо — в этот день такой глубоководной и благодатной, как если б называлась Траве. Бьют колокола кладбищенских часовен и никому неведомых церквушек за городской стеной. Ветер, нет, истая буря, ударяясь о струны эоловой арфы, расшевелила мир звучаний, сливает в их всегармонии голоса ближних и дальних приходов, — так, разрывая воздух, несется благовест великого праздника и вожделенного сретения.

Сретения невесты.

Как принцесса крови, покрывая шлейфом тридцать восемь ступеней паперти Сан-Томе, она взошла по ним, опираясь на руку всевластного властелина. Граф Оливарес самолично принял на себя обязанности посаженого отца, для чего ему пришлось отлучиться из Вальядолида, где король традиционно проводил зимние месяцы. Окованные медью двадцатиметровые дубовые двери Сан-Томе были растворены настежь. Казалось, граф-герцог испытывал истинное удовольствие, ведя к аналою столь прелестное существо. По крайней мере, сей царедворец выглядел умасленным.