Леонид Гиршович - Суббота навсегда

— Сестра! Сестра! Батюшка!

— Что? Что такое? — Со сна она не сразу врубилась.

— Я все сделала, как ты велела… — та говорила взахлеб, — и он семя излил в меня… но потом… посмотри, умоляю…

Они кинулись к Лоту, который лежал широко раскрыв глаза и рот — бездыханный.

— Батюшка-а-а!.. — заголосили обе, кидаясь ему на грудь.

Позволим себе переместиться на двор иного тысячелетия, в продолжение нашего разговора

— а именно в XIV век.

Физиономия — это весть, которую легко прочитать, гораздо труднее уразуметь и совершенно невозможно пересказать. Мы носим значок лица, каждый — свой. Вернее, строится это концентрически: «свой» — в самом ядрышке, шире «наш» — семейный, родовой, классовый, расовый, охват все шире, значение становится все более общим, более условным, в то же время легче формулируется. Но значок (значение) лица каждого формулировке не поддается — хотя вроде бы печать здесь самая четкая: первый экземпляр. Потому что, подобно музыке (по Стравинскому), физиономия индивидуума ничего не выражает, кроме самой себя.

С групповым портретом легко. Когда большая компания и соответственно мельче лица, тогда проще заметить:

«Ага, экипаж эскадренного миноносца „Камоэнс“, торжественно построенный на палубе корабля перед его отплытием в район боевых действий. Там, в Северо-Китайском море, эсминец „Камоэнс“ вступит в бой с броненосцем „Гете“. Для португальцев типичны темные волосы, мужественный, несколько отрешенный взгляд, большинство носит усы „пикадор“. Офицеры, напротив, отпускают короткие бородки, у каждого на поясе кортик».

И привет, все на одно лицо — хоть и неопределенны черты его. Зато совершенно определенны выражаемые им качества. «Типичный представитель» — наша страсть. Но с оговоркой: поскольку мы зачарованы, в силу понятных причин, перспективой бессмертия, то и страсть эта имеет характер эстетической некрофилии. Нас волнуют физиономии мертвых — когда они были живыми. Нас берет за душу групповой портрет мертвецов, или скажем так: тех, кто живет не в наше — в другое время. Ведь не только принадлежность сословная да национально-государственная налагает ту непередаваемую или плохо передаваемую печать на лица ее «выразителей», «представителей», «носителей». Эпохи и культуры тоже метят своих подданных. И сколь бы индивидуален ни был значок лица — более того: порознь мог бы очутиться в любой точке пространства и времени — собрание таких значков в некоем отделе Британского музея обнаруживает в совокупности своей неповторимую физиономию эпохи, скажем, Нового Царства. Другое дело, истолковывается эта физиономия из рук вон скверно — зато как рассматривается! Куда там горе-морякам с «Камоэнса», которому суждено было затонуть 8 ноября 1918 года, за два дня до объявления перемирия.

Какая же весть оттиснута на лицах тех, кто живет в эпоху Нового Царства и для кого головка Нефертити — сестры и жены Эхнатона — отнюдь не каменный болван, провалявшийся в песке три с половиной тысячи лет? Мы не зря вспомнили Британский музей — мы забыли сказать, что речь пойдет хоть и о XIV веке, но — до нашей эры. Всего лишь полтораста человек за нами, то есть перед нами. То же, что протиснуться без очереди к прилавку. Глядишь, а отпускает конфеты «Птичье молоко» Анхесенпаатон.

Нефертити разошлась с Эхнатоном, когда Анхесенпаатон было три года. Год спустя на ее свадьбе Нефертити сидела за маленьким столиком и ела исключительно лук. Рядом стоял столик бабушки Тии, Тия была очень старая, ей стукнуло сорок семь, и раб подавал ей крем. Меритатон, умершая девяти лет, еще успела погулять на свадьбе сестры с отцом — она все же была намного старше Анхесенпаатон. (Секрет этого предложения. То, что Меритатон годами намного старше Анхесенпаатон к моменту ее свадьбы, объясняется не столько возрастом Меритатон, сколько различием в сроках жизни обеих сестер. Иными словами, направление движения не влияет на расстояние, а уж если — то только на время его прохождения. Недаром настенная мудрость гласит: срок жизни измеряется годами, прожитое же время — делами. Мы понимаем, сколь тщетны попытки одолеть время при помощи словесной игры, но все же… Слово — единственное наше оружие, и это оружие мы не складываем.) На столике Меритатон стоял серебряный тазик, они с мужем уже полакомились «пупком змеи» и теперь оба ополаскивали большой и указательный пальцы правой руки — пока ножи и вилки не вошли в употребление, этикет предписывал держать пищу только в правой руке, левая должна была «небрежно лежать на ручке кресла».