Филипп Ванденберг - Гладиатор

Открыв глаза, Вителлий увидел Руфуса, который, наклонившись, прижимал к его груди платок.

– Ты очень проворен, – одобрительно проговорил Руфус. – Сумел уложиться в половину отведенного времени. А об этом, – отнял он платок от раны, – не беспокойся. Заживет.

Вителлий взглянул на свою грудь и вздрогнул. Во всю ее ширину тянулась кровоточащая рана. Сульпиций Руфус снова прижал к ней платок.

– К самым сильным тебя не причислишь, – заговорил он вновь, – но таким, как у тебя, проворством не обладает никто. Ноги у тебя быстрые, но не вздумай полагаться только на скорость – это опасно.

– Я делаю все, что могу, – ответил Вителлий. Говорил он с явным трудом.

– Возможно, – ответил Руфус, заменяя новым пропитавшийся кровью платок. – Только в нашем ремесле одна, сама по себе, быстрота опасна. Ничуть не меньшее значение имеет рассудительность. Противник, знающий о твоих слабостях, легко сумеет заманить тебя в ловушку. Всегда помни, что гладиатор совершает в своей жизни только одну ошибку.

Вителлий заставил себя улыбнуться, а затем попытался подняться на ноги. Когда он отнял платок от раны, кровь потоком полилась по животу. Вителлий пошатнулся. Земля, показалось ему, заходила ходуном, перед глазами поплыли черные пятна. Ему с трудом удалось сохранить равновесие и не упасть.

– Пугнакс, – услышал он словно бы издалека голос наставника, – отнеси Вителлия в комнату.

Вителлий почувствовал на своем запястье грубую хватку соседа по каморке. Взвалив, словно мешок, раненого на плечо, Пугнакс потащил его по узкой лесенке, ведущей в жилище гладиаторов. Отчетливый кровавый след отмечал их путь. Вителлий еще почувствовал, как Пугнакс, отворив дверь каморки, бросил его на мощеный пол, и лишь после этого погрузился в глубокое беспамятство.

Тот, кто увидел бы пятерых хорошо упитанных голых мужчин, сидевших на ступенях терм Агриппы, мог принять их за любителей подглядывать за раздетыми женщинами. Таких в раздевалке терм было немало, и ни для кого не было секретом, что многие римлянки приходят сюда только для того, чтобы получить удовольствие, сбрасывая одежды под жадными взорами мужчин.

– Погляди-ка вон на ту, что стоит перед бассейном с золотыми рыбками! – толкнул Декрий Кальпурний локтем своего соседа Тита Прокула. – Это, случайно, не жена одного из ваших преторианцев?

– Не думаю, – отозвался Трогус, – я, во всяком случае, никогда не встречал ее. Судя по изысканным манерам, она, скорее, принадлежит к многочисленным азеллам, выискивающим здесь добычу.

– Жаль, – проговорил Кальпурний. – Самым прелестным женщинам всегда приходится платить. Я уж не говорю о том, что они еще и удовольствие при этом получают!

Азеллами именовались в Риме представительницы самой древней в мире профессии. Официально вход в эти термы им был запрещен, но с тех пор, как Агриппа, зять божественного Августа, отменил плату, взимавшуюся с купающихся, здесь больше не было ни кассиров, ни контролеров. Да и кто решился бы с уверенностью сказать, к какому разряду следует причислить ту или иную женщину, если принять во внимание, что многие родовитые римлянки по своему поведению мало чем отличались от шлюх из лупанариев?

– Готов спорить, что это одна из них, – сказал Прокул. – Поглядите только, как она вертит бедрами.

Теперь в разговор включился и сенатор Вергилиан.

– И впрямь роскошная женщина. Я готов был бы пожертвовать ради нее пурпуром своей тоги.

– Кто же станет жертвовать почетным пурпуром ради какой-то женщины! – возмутился Прокул, самый младший из пятерых. – Гораций прав был, сказав: «С какою горечью все вновь и вновь мы пьем из родников любви».

– Не говори мне о Горации! – проворчал голый сенатор.

– Он величайший из наших поэтов! – горячо возразил Прокул.

– Возможно, – ответил Вергилиан. – Он много писал, но, увы, мало что делал. Сладко и почетно умереть за отечество, сказал он. Я одобрительно отношусь к этим словам. Однако, когда ему единственный раз в жизни пришлось участвовать в бою, он бросил свой щит и бежал. Это я нахожу уже менее заслуживающим похвалы.

– Он поэт!

– Он мастер болтать языком. Так же как наш Сенека. Император правильно поступил, отправив его в ссылку. Нельзя же проповедовать простую жизнь, только и занимаясь при этом умножением своего богатства.

– Сенека говорит, что лишь философ вправе быть богатым, потому что лишь он один в состоянии соразмерить свои возможности со своими потребностями.