Татьяна Успенская-Ошанина - Не могу без тебя

Теперь терялась она: не знала, как реагировать на его крик. Но ей становилось легче, точно он окатывал её ледяной водой.

Накричав на неё, он брал в ладони её лицо и шептал: «Красивая. Хорошая. Родная. — Не шёпот. Его слова разносились по всему дому, по всему городу: — Хорошая. Родная».

Он не замечал её ненависти, её раздражения. Он дарил ей себя, своё время, свои сумасбродные идеи об усовершенствовании общества, медицины.

По-видимому, как всякий мудрый человек, Андрей верил не её словам, а той лёгкости и радости, с которыми она лечила теперь больных, готовила обед, возилась с Ванькой. Но, как всякий творческий, глубокий, несущий в себе целый мир человек, он не был самоуверен. Ему и в голову не приходило, что он, единственный во всей её жизни, уводит землю у неё из-под ног, что это он вечной зеленью распахнул перед ней беспредельность Вселенной, что с ним она забывается и несётся в забытьи по зелёному и голубому.

— То, что ты мне рассказала, — счастье. Тебе хорошо с ним! Какое имеет значение, сколько ему лет и что скажут люди? — Отец помолчал, сказал тихо: — Теперь ты должна понять, почему я ушёл от мамы.

— Нет! — поспешно сказала Марья.

— Почему нет? — удивился отец.

— Потому что вы с мамой всегда понимали друг друга. Потому что ты ушёл в бездуховность и физиологию. — Марья боялась обидеть отца, но не сумела промолчать.

— Дело не в том, что мама мне изменила и я был этим оскорблён. — Может, отец и обиделся, но виду не подал, говорил будто не ей, себе, словно наконец пытался разобраться в давно минувшем. — И дело не в том, что я не смог пережить её триумфа. Конечно, это сыграло определённую роль, но отнюдь не главную. Наоборот, я был потрясён. Если бы ты знала, какой фильм они создали! Вроде игра, всего лишь дипломная работа, детский сад, ерундистика, а в этом фильме… — Отец задумался. Не скоро сказал: — Драматургия, психология, всё в связи, в единстве, каждая деталь на месте, каждое слово — точное. И в соединении со всем с этим — игра Петьки и Оли. Я знал, мама — великая актриса, но в этом фильме она превзошла себя: вознеслась над всеми и всем. Не могу объяснить. Я считаю: мужики, не бабы решают, чему быть, чему не быть, фактически определяют жизнь, а женщина — исполнитель, очаг, услада.

— Домострой какой-то? — удивилась Марья.

— Нет же, не домострой, уверенность хоть в какой-то закономерности. Иначе невозможно жить, если хаос. Я боюсь хаоса. А тут на улице маму останавливали, а тут — слава, да не просто слава… Но я не об этом. Понимаешь, мама — моя единственная любовь во всю жизнь. У нас было две жизни. Одна — внешняя, при всех, где я пыжился, отстаивал право на собственное «я», вторая — в которой мама вела меня.

Казалось, вознесись сейчас в небо церковь, или восстань из гроба мертвецы, или подлети к её лицу духи умерших, потрясена была бы меньше. «Тогда почему ты изменял? Тогда почему так грубо уходил? Тогда почему не пускал маму играть?» — могла бы задать выстраданные вопросы, но была так потрясена, что лишь смотрела на отца во все глаза, немая.

— Я не верю в Бога, — говорил он тихо, как самому себе, — и не верю, что души могут встретиться. Но мама почему-то приходит ко мне. Это она развела меня с Лидией. Придёт, сядет около, положит руки на моё лицо и сидит. Не обвиняет, не сетует, не ревнует, как ревновала всю жизнь, не велит разойтись, просто руки держит вот так, чтобы мне было не страшно, чтобы я не мучился, я и не вижу Лидию.

Кричат птицы, нестерпимо, живой травой пахнет земля, первозданный новорождённый запах и свежесть проникают в каждый уголок души, и по этому запаху, по пробуждённой земле пластаются незнакомые жизни — её родителей. Видятся они не Колечкиными глазами, не глазами Слепоты, не их с Ваней, не мамиными — отцовскими глазами.

С первого спектакля «Ведьмы», с первой встречи (она — на сцене, он — в зрительном зале) отец позабыл и о лекциях с семинарами, и о друзьях: только она, не похожая ни на кого, решает, кому жить, кому не жить. Кланяться на подмостки выводил её главный режиссёр, седой величественный старик. Выводил и — кланялся маме, и прижимал руки к сердцу. А она стояла перед людьми, на людей не похожая. В толпе поклонников отец таскался за ней по этажам института, провожал домой, из Вспольного плёлся на Патриаршие пруды к Николаю, сидел в прострации за чаем с крендельками, и те жалкие три-четыре часа, которые он спал на Колечкином диване, тоже были полны ею: она продолжала распоряжаться его жизнью. Кризис наступил во время третьего спектакля. Ведьма обернулась страдалицей, мучающейся чужими болями. После спектакля он сидел один в пустом зале, наедине с незнакомыми ему чувствами, эти чувства были так неожиданны, так сложны для него, что он, опутанный ими, не в силах был сделать ни одного движения, пока не вытеснило все остальные одно: он должен быть около неё всегда. И, как был в пиджаке, забыв про зиму, пошёл к ней. Воспаление лёгких и всякая прочая дребедень в любой другой день и захватила бы свои законные территории, но тогда высшим началом жизни он ощущал удивление перед таинством перерождения одного человека в другого и не чувствовал двадцатиградусного мороза, ветра, не замечал зевак, пялящих на него глаза и делающих ему разумные замечания.