Чеслав Милош - Придорожная собачонка

Конечно, надежда на Спасение так потускнела, так ослабла, что с ней не ассоциируются никакие образы. Поэтому, даже когда говоришь себе: «Если я хочу спасти свою душу, я должен отказаться от того, что мне дорого, — от творчества, любовных связей, власти, иных способов удовлетворения честолюбия», — на это очень трудно решиться. В давние времена, когда Спасение означало Рай и ангела с пальмовой ветвью, а осуждение — вечные муки в огненной бездне Ада, у людей, казалось бы, был более сильный стимул стремиться к святости и умерять свои ненасытные аппетиты. Но где уж там! Они убивали, прелюбодействовали, захватывали земли соседа и жаждали славы. Очевидно, здесь что-то не так. Возможно, осязаемость Рая, обещанного, например, приверженцам ислама, которые падут в битве с неверными, усиливает боевой пыл, но вообще-то земная жизнь и идея Спасения, похоже, явления разного порядка, не связанные друг с другом по принципу прямого противопоставления.

Не исключено, что как раз это имел в виду Мартин Лютер, полагавший, что Спасение зависит не от поступков, а от Милосердия Божия.

— Я заметила, — сказала она, — что не думаю о Спасении и что два полюса, Рай и Ад, у меня свои: либо после смерти ничего нет, и это уже хорошо, либо меня ждет кара за то зло, что есть во мне.

Особый момент в многовековой истории религии! По воле Провидения проповеди и теологические трактаты утрачивают свою остроту, и остается только поэзия как инструмент сознания человека, размышляющего о самом главном. Сколько поэтов увидело обоснование своего труда в максиме Симоны Вайль: «Абсолютная, без малейшей примеси сосредоточенность — это молитва». Таким образом, разнузданная цивилизация, осуждаемая духовными лицами, своим искусством способна приносить дар веры.

«Поэтесса Джин Валентайн сказала как-то в интервью: „Конечно, поэзия — это молитва. К кому еще могли бы мы обращаться?“ Мне хотелось бы с ней согласиться, однако я не уверена, так ли все просто. В поэзии есть что-то в основе своей не светское. Как в традиционных устных культурах, так и в нашей люди доверяют поэзии право высказывать истины о жизни и смерти, иным образом недосягаемые. В сегодняшней Америке поэзия приносит многим людям — в том числе поэтам — утешение, которого они не находят в традиционной религии».

Воображение людей так же ограниченно, как их знания. Что это — эрозия нашего религиозного воображения в результате научно-технической революции? Пожалуй, но давайте задумаемся над тем, как обстояло дело в Средневековье. Еще до того, как Данте изобразил Ад, существовали различные описания адских бездн, нравоучительные, но с необычайно скудным образным рядом. И напрасно было бы искать среди них что-либо равное фантазиям Иеронимуса Босха.

То, что глубже всего затрагивает нас: краткость человеческой жизни, болезнь, смерть, ничтожность мнений и взглядов, — не может быть выражено языком теологии, которая уже много столетий дает ответы круглые и гладкие, словно шары, что легко катятся, но практически непроницаемы. Самое существенное в поэзии двадцатого века: она хочет говорить о главном в человеческом бытии и соответственно этому вырабатывает свой язык, которым теология может пользоваться или не пользоваться.