Чеслав Милош - Придорожная собачонка

Читая в юности Жюля Верна, я восхищался капитаном Немо, который казался мне очень близким, похожим на известных из родной литературы романтических борцов за освобождение моей страны. Впрочем, он и принадлежал к поколению тех, кто после 1848 года вынужден был признать свое поражение. Следует добавить, что в романах Верна действуют представители разных притесняемых народов, но нет поляков, которые во второй половине девятнадцатого века не были модны в Париже. Если бы я не боялся, что вы обвините меня в провинциальном национализме, я бы задал вопрос: откуда у Верна взялась Индия — ведь, насколько мне известно, Европу не сильно интересовали свободолюбивые устремления вашей страны? Быть может, капитан Немо должен был сначала представлять какой-то из угнетенных европейских народов — недаром он похож на байронического венгра, мизантропа из „Замка в Карпатах“. Впрочем, я не уверен, так ли это; возможно, Верн в образе капитана Немо просто хотел воздать дань уважения так называемым цветным народам. Правда, с ними он часто попадал впросак: когда, например, дети капитана Гранта оказались в Новой Зеландии, англичане явно вели себя там как агрессоры, однако они несли с собой цивилизацию, в то время как защищающие свою независимость туземцы были людоедами, что в глазах Верна не выглядело достоинством, и в последний момент он спас своих героев от гибели в котле с кипящей водой. Так или иначе, вам следует в свой курс об антиколониализме в литературных произведениях включить литературу для юношества».

Профессор Норт, историк, с грустью следил за развивающейся в университетах кампанией против понятия «объективная истина». Его предки-пуритане во имя того, что считали истиной, покинули в семнадцатом веке британский остров только затем, чтобы их правнук чувствовал сейчас себя почти в той же мере принадлежащим к Старому Свету, как и они. Поколение школяров, которое в молодости упивалось марксизмом, теперь зачитывалось сочинениями французских деконструктивистов и клялось именем Ницше, высмеивая истину как любимое словцо метафизиков и маску насилия.

Норт совершенно сознательно избрал объектом исследований микроскопический уезд, затерянный где-то в недрах Европы, чтобы, избегая обманчивых обобщений, выяснить, что там делалось в годы Второй мировой войны. На первый взгляд там не могло случиться ничего, заслуживающего внимания: несколько небольших городков, болота и леса. Но по сути потребовались основательные знания о прошлом, чтобы понять, каким образом на таком малом пространстве тогда оказались люди, говорившие на пяти языках и исповедовавшие разные религии. Тишина и несколько печальная красота этой провинции (которую он посетил, а заодно проверил свои лингвистические способности), казалось, убеждали в том, что все былое забыто. Однако достаточно было ухватиться за ниточку свидетельства, как одна за другой стали разворачиваться картины страшнее тех, которые могли возникнуть в воображении художников с самыми садистскими наклонностями. Здесь били, насиловали, расстреливали, вешали, забрасывали камнями, сжигали заживо, забивали раненых до смерти — не было, наверное, ни одного вида боли, какую не причинили бы тогда несчастным. Кто убивал, кто насиловал, кто мучил? Кто был палачом, кто жертвой? Камни тех мест молчали, надгробий там не ставили, а поспешно засыпанные могилы давно заросли травой. Одна из достойных черт человека — желание оставить свидетельство очевидца; Несколько таких свидетельств — документов, а также дневников — сохранились, однако Норт обнаружил, что они крайне противоречивы: одно и то же случившееся в городке Н. событие выглядело совершенно по-разному в каждом из описаний в зависимости от национальности свидетеля и языка, которым он пользовался. С огромным напряжением Норт разбирал материалы, пока, наконец, не пришел к выводу, что точно определить ответственность сторон невозможно и что каждая из них готова ссылаться на какие-то факты из прошлого, якобы оправдывающие ее поведение.

Между тем выросли дети, родившиеся, когда все это прошлое было уже только туманной легендой. Они изучали совершенные некогда преступления, которые, однако, всегда представлялись так, чтобы виновниками были не свои, а другие. В соседней школе, где преподавание шло на другом языке, дети узнавали, что свои — другие свои — никогда не унизились бы до поступков, в которых их обвиняли враги.