Борис Сопельняк - Рядовой Рекс (сборник)

– За окном минус десять, – продолжал профессор, – а на ваших термометрах… ну-ка, посмотрим. Так, ничего, жить можно, богатырь должен быть горячим человеком. Правильно я говорю, товарищ Муромец? – обратился он к висящей на стене картине. – Молчите… Дело ваше, но молчание, как известно, знак согласия. Та-ак, у летчиков, как поется в вашем гимне, вместо сердца пламенный мотор. Даже слушать не буду, – шутливо отмахнулся он от летчика, – уши не выдерживают. Мотор у вас в полном порядке! – «А вот температура тридцать девять и девять», – озабоченно отметил он про себя. – В танковых войсках тоже идеальный порядок, – перешел он к соседней койке. – Поспать-то удалось? – спросил Дроздов у танкиста.

– Даже сон видел, – разлепил спекшиеся губы танкист.

– Да ну, это интересно! – присел на край его койки Дроздов.

– Ничего интересного. Снова горел, но не один, а вместе с Гитлером. Меня тушат, а я ору, что не надо: раз нет другого способа уничтожить этого гада, готов сгореть вместе с ним.

– Пойдешь на поправку, – убежденно заметил Дроздов. – Раз чуть не спалил Гитлера, значит, будешь жить – это дело надо довести до конца, и не во сне, а наяву.

– Готов и наяву, – скрипнул зубами танкист.

– Ну а ты? – подошел Дроздов к саперу. – Что скажешь, Добрыня свет Никитич?

– А-а, – отмахнулся тот. – Какой там Добрыня?!

– Но ты же по отцу Никитич?

– Ну и что? Тот на коне, – кивнул он на картину, – а я на койке.

– Это сегодня ты на койке, а завтра снова будешь на коне. Они ведь тоже в ранах и шрамах – такая уж их богатырская доля, а ничего, подлечились – и снова на коне.

– Да я что, я не против, я хоть сейчас…

– Сейчас – рановато, а вот через недельку-другую… Нам бы только температуру сбить, – озабоченно продолжал Дроздов. – Но за этим дело не станет, – бодро закончил он.

Профессор продолжал балагурить, рассказал пару анекдотов, спросил, не тесно ли им всемером, да еще с лошадьми, не кормленными с тех самых пор, как художник Васнецов написал свою знаменитую картину, а сам все никак не мог подойти к лейтенанту, таящему на глазах. Лицо его заострилось, глаза нехорошо блестели, на веки легла желтизна, ногти посинели, а температура за сорок.

«Ай-ай-ай, – сокрушался про себя Дроздов. – Потеряем парнишку, как пить дать, потеряем. Да и немудрено, кишки были наполовину с землей».

Профессор все же нашел в себе силы, подошел к лейтенанту и тяжело опустился на табурет. Стал считать ускользающий пульс, поправил подушку, потрепал парнишку по щеке.

– Усы-то зачем сбрил? – поинтересовался он.

– Мать просила, – чуть слышно ответил лейтенант. – Сказала, что старят.

– Когда она была?

– Вчера.

– Счастливый ты, лейтенант, – легонько похлопал его по плечу Дроздов, – мать навещает, сестрички без ума.

Щеки лейтенанта чуть заметно порозовели.

– Ты не красней, твое дело молодое. Тайну я, конечно, не выдам, но есть у нас кое-кто, – покосился он на сопровождающую его свиту, – кто так и норовит вне очереди сделать тебе укол, а то и просто подежурить.

Дроздов знал, что говорил: одно девичье лицо залилось таким жарким румянцем, что, казалось, вот-вот вспыхнет марлевая повязка.

– Послушай, Игорь, – наклонился Дроздов к самому уху лейтенанта, – у тебя силы еще есть? Бороться за жизнь можешь?

– Сил нет… Но бороться буду!

– Молодец, разведка, так и надо! Бороться надо до конца. До самого конца! А шанс есть, неожиданный, но, как уверяет наука, верный. Друзья мои, – поднялся профессор, – то, что я сейчас скажу, военная тайна, но вам ее открою: в одной из наших лабораторий удалось получить лекарство, которое можно назвать живой водой. Самое странное, эта живая вода получена из… плесени. Да-да, из самой обычной плесени. По-латыни она называется пенициллиум курстозум, а лекарство – пенициллин. Лабораторные испытания позади, настало время испробовать его на людях. Короче говоря, нужны добровольцы, к тому же не с пустячными царапинами, а с ранениями вроде ваших. На размышления – ровно сутки. С ответом не спешите, все-таки дело новое, – после паузы закончил он. – Но я бы посоветовал такой шанс не упускать.

– Да что там думать, – приподнялся на локтях лейтенант и встретился с полным слез, умоляющим девичьим взглядом – зажмурился, тряхнул головой и решительно сказал: – Пишите меня первым: лейтенант Ларин.

– И меня.

– И меня.

– А я что, рыжий?! – донеслось с других коек.

– Вот и ладно. Вот и славно. Вот и хорошо, – топтался посреди палаты Дроздов. Потом подошел к картине и громогласно спросил: – Ну что скажете? Не одни вы – богатыри! Мы еще повоюем. Мы еще сядем на коней и напоим их из Эльбы. Попомните мое слово, напоим!