Геннадий Ананьев - Грот в Ущелье Женщин

«Правее нужно взять», – подумал Конохов и тут же, почти не осознавая этого, повернул руль на несколько градусов.

– Ты что? – спросил Теплов. В голосе тревожные нотки: не струсил ли, не встать ли самому на руль? Но тут же понял действие Конохова и похвалил: – Молодец! Уцелеешь, будешь моряком!

Последние метры. Последние секунды. Успеет корабль или нет?! Больше никаких мыслей. Только сердце бьется, как у того зайчика, которого Степан поймал на сенокосе. Кажется, что и штурман, и командир корабля могут услышать трусливый стук сердца, и это было страшнее всего.

«Что?! Не человек я, что ли?!»

Стиснуты зубы. Штурвал крепко зажат сильными руками. Не дрогнет корабль, не изменит курса.

Успели. Вздыбился сторожевик обломками переборок.

Вода обожгла холодом, сдавило дыхание, замерло сердце. Конохов лихорадочно заработал руками и ногами. Вынырнул. И на его счастье рядом оказалась перевернутая шлюпка – Конохов навалился на нее грудью, она осела, и течение, сильное морское течение, понесло ее прямо на кошки.

Он не видел, как дед Савелий (а именно он рыбачил на кошках), бросив недосмотренный ярус, погреб шлюпке наперерез – Конохов жил одной мыслью, одним желанием: удержаться, не потерять сознание в неимоверно холодной воде. Для чего? Он не думал об этом. Инстинкт самосохранения. Распластав на киле шлюпки руки, он держался за нее из последних сил. Их уже не оставалось. А он держался. Мир сузился для него вот до этих гладких, старательно выкрашенных досок.

Шлюпка ткнулась в шнек. Дед Савелий, подавая весло Конохову, крикнул: «Цепляйся», – и подтянул его к борту. Когда Конохов перевалился, тяжело, с натугой, через борт шнека, его заколотило, как при приступе малярии.

– Под брезент лезь, – приказал дед Савелий, а сам навалился на весла, чтобы поспешить ко второй шлюпке, которую течение проносило правее шнека и за которую держалось пять человек – Конохов увидел все это, увидел худого, как велосипед, мужичишку, подумал, много ли нагребет и решительно потребовал:

– Дайте мне!

Рванул весла, еще рванул, и услышал:

– Тихо ты, бугай. Сломаешь весла, погибнут товарищи твои.

Спокойней погреб. Ровней пошел шнек, но и течение несло шлюпку с людьми быстро. Пока шнек догнал ее, двое не дождались. Троих вытащили. Первым – лейтенанта Агибалова.

С транспортов были уже спущены катера, и они засновали по морю в поисках людей, а сторожевые корабли успели «зацепить» подлодку и теперь угощали ее глубинными бомбами.

Один из катеров принял на борт со шнека спасенных дедом Савелием моряков. Незнакомый говор, виски, дружеское похлопывание по плечу, долгий, до боли, массаж – все это смешалось в одно тягуче-туманное, подавленное одним желанием: спать, спать, спать… И Конохов уснул. В беспамятстве сбрасывал одеяло, жадно хватал теплый сухой воздух кубрика, тяжело, с надрывом кашлял и хрипло стонал. То вдруг порывался встать, и дежуривший возле него, как на вахте, американский матрос с трудом удерживал его, а когда Конохов обессиленно успокаивался, заботливо укутывал его одеялом и вновь прикладывал ко лбу мокрое полотенце.

Не пришел Степан Конохов в себя ни когда его понесли на носилках из кубрика в санитарную машину, ни когда переодевали в госпитале и переносили из приемного покоя в палату – несколько дней он метался в бреду, и врачи все эти дни не могла сказать, будет ли он жить или нет. Как не могли сказать и об остальных, вызволенных из ледяной воды Баренцевого моря. Еще не было ясно, спасены ли они.

Медленно возвращалось сознание к Степану Конохову. То он услышал какое-то непонятное слово: «Коллапс», – и сердитый приказ: «Шприц!», – и даже подумать успел: зачем шприц – но тут же вновь утонул в неведение; то вдруг почувствовал необычное жжение на груди, будто кто положил на нее горячий утюг – очнулся окончательно от резкой боли в ягодице, дернулся и услышал:

– Спокойней, больной! Спокойней.

Много времени было у него для того, чтобы еще и еще раз осмыслить все то, что произошло у Дальних кошек. Очень много. Он вспоминал каждый жест, каждое слово командира корабля и пытался понять, откуда у него была такая уверенность, что весь экипаж согласен с его решением подставить борт под торпеду?

Гастелло, Матросов, Зоя – много героических имен было тогда на устах всех. Им завидовали, ими гордились. Им старались подражать. Но каждый из этих героев решал сам за себя в критический момент. Он распоряжался своей жизнью по своей воле. А здесь – целый экипаж. И решает за всех один человек – командир. Смело. Уверенно решает Даже не усомнился в нем, Конохове, совсем недавно ставшем членом экипажа. Не заменил его на руле. Где истоки той уверенности и смелости?