Геннадий Ананьев - Грот в Ущелье Женщин

– Согласен.

– Тогда начнем… Первым делом я тебе о своем конфузе расскажу. До войны еще случилось. Идем в Архангельск. Веду я прокладку, как положено. И вдруг мой курс в один из Соловецких островов упирается. А тут, как на грех, командир спрашивает, где находимся. Отвечаю, к Соловкам приближаемся. Командир в ответ приказывает, серьезно так: «Снимите фуражку, товарищ лейтенант. Святое место все же». Я ее и сдернул. На ГКП чуть переборки не выломались от хохота вахтенных. Вот так. Понял, какая наука – штурманское дело?

– Ясно, товарищ лейтенант.

С тех пор подолгу сиживал Конохов в штурманской. Слушал, смотрел, запоминал. А лейтенант Агибалов между делом говорил и о том, как нужен фронту и стране лендлизовский груз и сколько его в каждом транспорте. И выходило, что без них, пограничных сторожевых кораблей, никак здесь не обойтись.

Вот и теперь ведут они очередной караван. Третий час стоит на вахте Конохов, а не за что глазу зацепиться: море и море. Гладкое, неоглядное, и кажется, будто и небо, и море слились в единую серо-голубую бесконечность. Третий час не меняется курс, и тягуче-медленно тянется время, как вон те, перегруженные транспорты, ползущие в кильватере в нескольких кабельтовых правее сторожевика.

Вдруг взгляд натолкнулся на черную точку. Будто гриб в центре серой бескрайности. И голос сигнальщика врезался в монотонный, усыпляющий шум машин:

– Прямо по курсу – шнек!

Лейтенант Агибалов (он был вахтенным офицером) поднял бинокль к глазам и подтвердил:

– Верно. Рыбалит. Только не по курсу, а левей кабельтов в трех… – затем пояснил Конохову: – Там рифы. На картах они без названия, поморы же их называют Дальними кошками. Милях в двадцати к берегу – Оленьи острова. В салме есть кошки, их называют Островными или Ближними.

И принялся рассказывать о тех островах. Будто карта расстелена перед лейтенантом, так уверенно называет расстояния до невидимых отсюда островов, губ и мелей, время от времени повторяя: «Запоминай». А как запомнишь столь необычные названия: салма, губа, баклыши, озерко, наволок – для него, привыкшего чаще слышать про супони, гужи, лемехи, все это было необычным и трудным для восприятия; но Конохов все же старался запомнить и представить себе места, о которых говорил Агибалов.

– Сутки хода – и Кильдин. Подлодки фашистские сюда побаиваются соваться, зато самолеты – ухо востро держать следует. Не раз перепадало нам. Но и фрицы получали отменно по зубам.

Замолчал. Время от времени прикладывал к глазам бинокль, смотрел на шнек: действительно ли мирный рыбак? А вскоре большую лодку можно было уже разглядеть без бинокля и даже определить, что на ее борту один человек. Похоже, перемет вытаскивает, неспешно снимая с крючков рыбу.

– Сигнальщик сбился потому, – начал объяснять Агибалов, – что не знает о рифах в этом месте. Зрительно на таком расстоянии трудно определить, если на два или три кабельтов от курса цель. Такие ошибки…

– Слева по борту – перископ! – обрубил неторопливые пояснения лейтенанта доклад сигнальщика.

– Боевая тревога! – крикнул Агибалов, поправив фуражку, отчего будто сразу улетучился ее залихватский вид, и с искренним недоумением ругнулся:

– Чертовщина какая-то?! Кошки же там!

Вбежал на ГКП командир корабля старший лейтенант Теплов. Встал у телеграфа. Командует:

– Лево на борт!

– Есть лево на борт.

Конохов понял: корабль сейчас будет атаковать лодку. Он молниеносно выполнил команду и только начал докладывать: «Руль лево на борту», как услышал:

– По левому борту – след торпеды!

Всего секунду-вторую размышлял командир корабля, а затем спокойно, спокойней обычного, скомандовал:

– Право на борт! Лечь на прежний курс.

– Есть лечь на прежний курс!

Дзинькнул телеграф, и корабль будто напрягся, ускоряя ход. А Теплов нагнулся к переговорной трубе и попросил:

– Братцы, все что можно выжмите. Торпеду нужно перехватить.

Екнуло сердце у Конохова: это же – конец. В щепки разнесет торпеда этот небольшой корабль. В щепки.

А Теплов еще раз склонился к переговорной трубе и попросил:

– Добавьте еще чуть-чуть, братцы…

Конохов видел бурливый след торпеды. И верно – борозда. Как после плуга. Только эта борозда – смертельная. Смерть пашет море. Смерть. Конохов глянул на Агибалова. Смотрит на торпеду в бинокль и с досадой бранит ее:

– Что ж ты, гадина, прешь так быстро!

Фуражка у него вновь лихо сдвинута на затылок.

Командир тоже смотрит на бурун, стремительно несущийся слева. И у Конохова взгляд невольно приковался к буруну. Провел линию от него к транспорту – идет с упреждением. Точно пересечется курс, если даже застопорит ход транспорт, все равно не остановиться ему – инерция не покорна воле человека. СКР же может не успеть подставить свой борт торпеде. Хорошая у нее скорость.