Авигея Бархоленко - Светило малое для освещенья ночи

Лушка осторожно, не слишком уверенная в наличии под ногами всегдашнего пола и стараясь не утерять целлофановых пакетов со сказочной снедью, пробралась среди возбужденных, к которым пришли, и подавленных, о которых не вспомнили, женщин, но перед дверью в свою палату вдруг остановилась и решительно повернула в палату наискосок.

А войдя, замерла в изумлении.

Пританцовывая и взмахивая руками, Марья самозабвенно носилась в щелях между кроватями, не пропуская ни одного поворота, будто старалась во что бы то ни стало заполнить собой пустое комнатное пространство. Ну и что, решила Лушка, человеку недостает движения, очень даже понятно, тут и по стенам ходить согласишься.

— Эй! — позвала Лушка. — Маш, посмотри, чего у меня! — И Лушка ссыпала пакеты на Марьину тумбочку.

— Представляешь, — продолжала она, развязывая затянутый скользкий узел пакета, — ко мне человек пришел. Меня сюда засунули, а ее как раз выписали, а она меня не забыла и пришла. Да я теперь за это — ну, не знаю что! Узлом завяжусь! Хочешь, прямо сейчас и завяжусь!

И Лушка брякнулась на пол, что-то сделала с ногами-руками и действительно завязалась не меньше чем в три узла.

— Маш… — проговорила она откуда-то из-под собственной коленки. — Я теперь догадалась, как надо. Понимаешь, у человека всё внутри, а не снаружи. Изнутри можно всё. Теперь он меня не достанет, я о твоем псих-президенте, Марья, ты поняла? Самая такая защита хоть от чего — внутри… Маш!

Марья продолжала свой странный танец, будто ничего не слышала. Будто Лушки здесь не было. Будто никого здесь не было.

Лушка умолкла и вывернуто уставилась на Марью, стараясь среди чужих непредсказуемых движений выследить ее лицо. Лицо мелькало на миг, отрешенное, незнакомое, напевающее несуществующую мелодию, но тут же перекрывалось вздернутым плечом, вскинутой рукой, опять мелькало — невидящее, ушедшее из мира, стылое — веселое и несчастное.

Холодок пополз по Лушке и тоже завязался в узлы. Забыв, где она и как, Лушка задергалась, пытаясь выбраться из самой себя.

— Черт, — прошипела она, — я же запуталась!

Господи Боженька, хоть бы никто не вошел, меня же тогда никогда не выпустят! Марья понятно — пляшет, а я — что?.. Я ногу потеряла, а рука лишняя… Господи, да мне всё лишнее!

Скользящий топот по линолеуму смолк. Выкрутившись наконец в вертикальное положение, Лушка увидела, что Марья вытряхнула содержимое Лушкиных пакетов на постель и, спеша и давясь, ест всё подряд.

Лушка устремилась спасти хоть что-нибудь, но Марья оградилась руками, как шлагбаумом, и Лушка замерла, не смея ничего преодолеть.

— Поди, поди! — не своим голосом, очень тонким, даже каким-то писклявым голосом погнала она Лушку. — Не твое!

— Не мое, — согласилась Лушка, радуясь, что Марья хоть что-то сказала. Может, и дальше всё сейчас образуется. — Ешь, ешь, Маш… Завтра, может, еще принесут.

— Принесут, как же! — противненько хихикнула Марья. — Держи карман!

— Она хорошая, — защитила своего человека Лушка.

— Не бывает хороших! — визгливо возвестила Марья. — Есть только говно и проститутки!

— Маш… Ну, чего ты? — поежилась Лушка.

— Да не слушай ты ее! — буркнул нормальный Марьин голос. — Не видишь, что ли?

— Маш… Машенька! — всхлипнула Лушка. — Ну и напугала ты меня, зараза!

И Лушка кинулась было обниматься или приемчик какой, но визгливый голос пресек:

— Но! Не терплю баб!

— Маш… — попятилась Лутка. — Ты чего, разыгрываешь?

— Я тебе не Маш! — завопил посторонний голос. — У меня свое имя, крещеная, слава Богу, не то что некоторые!

— А какое? — отважилась приноровиться Лушка.

— Какое, какое… Елеонора, вот какое!

— Такого у попов не может быть, — возразила Лушка. Внутри у нее тряслось, как от мороза. — Таким не крестят.

— Может, не может… — ворчал голос. — Ты-то больно знаешь! Елена я, а если совсем целиком — Елеонора.

У Лушки даже глаза темнотой застлало — вспомнила свои выдумки с собственным именем. Только Марья-то при чем?

— Маш… Ты меня слышишь?

— Слышу, — буркнула Марья.

— Нечего ей слышать! — взвизгнула Елеонора. — Она у меня скоро и не пикнет! Хватит, поцарствовала! Мое время!

— Какое у воров время, — усмехнулась Марья.

— А это еще поглядеть надо, кто у кого украл!..

Лушка с ужасом смотрела на конвульсии знакомого и чужого лица. По нему скользнула обычная Марьина усмешка, но какая-то смятая, полупарализованная, эту усмешку сгоняло с лица, вытесняло, стирало что-то другое, вульгарное и самодовольное, оно уже осело в глазах, сдвинуло губы, округлило щеки, оно улыбалось по-своему — скользко, нахально, глупо.