Авигея Бархоленко - Светило малое для освещенья ночи

Дома девочка с гордостью поведала о ночном путешествии по лунному свету, мать велела глупостей не выдумывать, Лушка обиделась, что не верят, напустила в ванну воды, побарахталась, приноравливаясь к малым объемам, и крикнула, чтобы мама посмотрела. Мама снисходительно заглянула, а узрев девчонку, балансирующую на воде, как на канате, побелела и забыла, как кого зовут. Лушка впечатлением удовлетворилась, торжествующе засмеялась и погрузилась в воду до эмалированного дна. Мать, утратив ориентиры, ринулась спасать, выдернула ребенка из ненормальной воды и, прижав мокрое тело к несвежему халату, в котором возилась на кухне, заметалась по квартире в поисках укрытия. Лушка коленями сопротивлялась необоснованному спасению и пыталась вывинтиться из всполошных объятий. Мать выпустила ее на широкую супружескую тахту — место самое обжитое и потому наиболее безопасное — и голосом, прижатым застрявшей в горле паникой, неубедительно постановила:

— Так делать нельзя. — Лушка смотрела внимательно и ждала продолжения. Мать объяснила недостающее: — А то можно утонуть.

Девочка, смутно ощутив, что как-то странно уменьшается из почти взрослой, какой была рядом с бабушкой, в маленькую и зависимую, подумала и признала, что утонуть действительно можно, соседка Катерина утонула в ванне даже зимой, а дядя Коля из крайнего подъезда, зимой и летом сбегавший на все выходные со своим деревянным ящиком на рыбалку, а потом даривший ребятишкам и кошкам мелких серебряных чебаков, так глубоко нырнул в озерную тину за зацепившимся крючком, что там заблудился, потому что внизу получилось темно.

У матери сгорел пирог, три раза посолилась каша и сбежало молоко. Отец обвиняюще ужинал перед ночной сменой хлебом и луком, обиженно отламывая от буханки рукой, а от луковицы откусывая крепкими зубами так, что до Лушки долетали невидимые плакучие брызги. После его ухода мать уложила Лушку себе под бок и бессонно просторожила ночь, бесстрашно пугая темноту ничего не видящими глазами.

Через день пришла телеграмма о смерти бабки, мать побелела снова и кощунственно заявила, что ни на какие похороны не поедет и Лушку ни в какую деревню не пустит, потому что дочка у них городской ребенок и ей вредно без завода, а в деревне все отравлено радиоактивной Течей, он что — забыл, как у его мамаши у сарая росли грибы величиной с ведро? Ребенка испугали и сглазили, это же очевидно, его надо к врачам, так что она, хоть зарежь, останется дома, а он как желает. Муж, обложив дуру-жену так и этак, поехал на похороны в одиночестве.

Мать поволокла Лушку к невропатологу, несла чушь про стояние на воде в полной ванне. Лушка разглядывала на стене трех поросят и лису Алису и молчала, а на окольные вопросы, чтобы мама не волновалась, отрицательно мотала головой. Мать беспомощно плакала, и ей прописали взрослое успокоительное на детском рецепте.

Выпоив успокоительное Лушке, мать раздобыла затридорога заморских таблеток и велела запивать теплой водой, как при простуде. И не мыла дочку две недели, чтобы не провоцировать дополнительных неожиданностей. Маневры напрасные, Лушка всё давно потихонечку проверила: стоять на воде больше не получилось, она нормально шла ко дну, из чего и сделала вывод, что мама сильнее бабушки.

Мать, довольная результатами своего лечения, повеселела и, окончательно поверив в город, даже съездила к покойной свекрови на сороковины. Дочка просилась тоже, но мать сказала, что там будут пить водку, а маленьким девочкам это нельзя, а то станешь алкоголичкой, как тетя Паша, которая собирает бутылки. Лушка кивнула, потому что мама опять говорила правду: тетя Паша сама рассказывала, как в бутылках совсем не виновата, потому что, когда тетя Паша еще родилась, ей макали соску в самогон, чтобы она покрепче спала и поменьше ревела.

Лушка осталась дома одна, мама обещала к ночи вернуться, было воскресенье, на работу в садик Лушке не нужно, она достала своих кукол и стала играть в поминалки, рассказывая им вспоминалки про бабкин огород, на котором никогда ничего не мерзло, а гусеницы опадали со смородины и капусты неживым сором, про бабкиных ненормальных кур, которые несли по два яйца — одно обычное, другое без скорлупы прямо на сковородку; про бабкину козу Зорьку, которая рожала по пять козлят, а молока надаивала по шесть литров; козу эту у бабки два раза крали, а бабка только усмехалась, и Зорька, с рогами как серпы, через день-другой возвращалась сама — первый раз за пятнадцать километров, второй — за двадцать, по дороге она сама себя доила, чтобы не испортить удоев для бабки.