Авигея Бархоленко - Светило малое для освещенья ночи

— Мама, — сказал ребенок. — Я чуть тебя не потерял.

Она, продолжая стоять на коленях в непроваливающейся тьме, ограждающе простерла руки.

— Господи, мне нечего дать тебе, — взмолилась она. — Во мне прекратилась жизнь, и моя грудь полна тлена, остановись, не прикасайся ко мне, потому что я убиваю.

Но малец не послушал ее и приблизился.

— Ты ушла так далеко, — пожаловался он, — а я столько дней не ел. Я голоден, — просил он, — а ты всегда кормила меня, потому что все равно мама.

Окаменевшее сердце толкнулось навстречу живому, и предупреждающие руки обняли. Малец нашел грудь и приник к сосцу беззубым ртом, и она больше не смогла оттолкнуть его, и тьма приступила, чтобы поглотить их. Но мать схватила руками прильнувшее к ней тепло и, запрокинув голову, исторгла из себя грозный звериный рык. Мрак свело судорогой, и он зачал жизнь. Сердце отозвалось резонансным ударом и, воссоздав ритм, пошло биться автономно и вопреки, и с каждым его толчком расступалась жертвенная тьма.

Народившийся свет озарил ребенка. Прижавшись к источнику, ребенок спал.

Боясь его потревожить, она осторожно поднялась с колен и, освещая себе путь младенцем, пошла искать попранную землю.

В пустоте присутствовали стеклянные звуки. Кто-то стрелял в небытие, не понимая его бесконечности. Ей сигналили из другого пространства, предлагая вернуться. Стеклянные звуки приходили сбоку. Но когда Лушка к ним разворачивалась, они все равно сползали в сторону, признавая свою незначительность. И Лушка поневоле шла туда, где не обозначалось цели, а лишь туманно, как фонарь в ночи, качался ближний свет от ребенка. Путь все больше делался напрасным, но Лушка, отчаиваясь в усилии, шла куда звал ее сын, соглашаясь на то, чтобы путь для нее остался ничем, но был нужен ему, потому что себе она больше принадлежать не желала.

Ребенок чмокнул губами и выпустил сосок. Он сделал это так, как делал живой.

Ну да, нашла Лушка логику происходящего, ведь я его не похоронила, значит, он должен быть жив.

— Я и так жив, — отозвался, не просыпаясь, малец.

Она не удивилась. Было так, как должно быть. Он у нее на руках. Она несет его и не выпустит.

Очередной стеклянный хлопок заявил о дороге назад, и она испугалась, что какой-нибудь из выстрелов убьет и сына, и спросила:

— Но этого с тобой больше не произойдет?

— Я полагаю, что когда-нибудь произойдет, — странно ответил малец. — Но это не имеет значения.

— Как это может не иметь значения? — встревожилась она. — Что может тебе угрожать?

— Все очень просто. — Малец почмокал во сне губами. — Но это можно вспомнить только потом.

Она отважилась спросить:

— Как ты вообще можешь вспоминать — ведь тебе два месяца?

— Два месяца было тому, что умерло, — спокойно прозвучал малец. — Теперь месяцы не существуют.

— Тогда сколько же тебе? — спросила Лушка.

— Сколько и другим, — сказал малец.

— А сколько другим?

— Тебе показалось бы много.

— Но ты все равно маленький? — испугалась она. — Ведь ты у меня на руках?

— Это ты у меня на руках, — возразил малец, и она тут же согласилась, что это так. Это так, потому что он спасает и светит во тьме. И она побоялась спрашивать дальше. Вдруг ему год? Или больше? Как он понимает то, чего не понимает она? И она молчала. Она боялась его потерять, если узнает, что он так быстро вырос.

— От знания теряется только незнание, — сообщил малец из своего сна. — Значит, от знания находят.

Он прав, подумала она, но я опять сомневаюсь. Я сомневаюсь в своем праве знать, потому что тогда придется любить то, что хочешь узнать, и радоваться тому, что узнаешь. А как я могу любить то, что не он, и радоваться хоть чему-то, что не будет наказанием? Он предлагает мне жить, и я пробую, и у меня получается больше, чем было, получается, как выкопанный клад… В этом нет справедливости. Я не хочу, мне нельзя. Они зовут обратно, но я не хочу, потому что нельзя.

— Ты совсем не ты, — сказал малец. — Ты не отдельно, а вместе. Через тебя расходится везде. Ты кормишь мир своим молоком.

Ну да, ведь я мать, вспомнила она, каждый должен быть матерью. Тогда мне понятно. Когда я не хочу жить, я опять убиваю.

Господи Боженька. Я хочу убедиться словами. Пусть он скажет мне, что разрешает мне жить.

— Ты родилась. Это и есть разрешение, — сказал малец, не просыпаясь.

Но от преступления все становится преступлением…

— Это не дает права на смерть, — возразил малец.

— Но я все еще не могу. Вина закупоривает дыхание, и я не могу.