Авигея Бархоленко - Светило малое для освещенья ночи

— Псих-президент… Понимаю…

— Гм. Допустим. Ты знаешь, где ты находишься?

— Знаю…

— Где же?

— Комната…

— В комнате? Правильно, Лукерья Петровна. В комнате. Так где ты находишься?

— Здесь… Сейчас…

— Здесь и сейчас. Замечательно. А я где нахожусь?

— Нигде…

— Гм. Это надо обдумать. Если у меня найдется время. Ты помнишь, что с тобой произошло?

— Произошло… Нет… Нет… Не произошло…

— А что — не произошло?

— Все… Все… Все не произошло…

— Великолепно. Ты уже обедала?

— Обед… Да… Обед…

— А что было на обед?

— Не было…

— А чего не было?

— Яблоко…

— Ты хочешь яблоко?

— Нет…

— Тебе за обедом хотелось съесть яблоко?

— Нет…

— Яблок действительно не было. Но ведь груш тоже не было?

— Яблоко… Яблоко… Яблоко…

Она шла, странно большая и грузная, придавливая ногами черные смерчи. Снег был крупный, как град, и градины под ее голыми подошвами лопались, как лампочки, и гасли. Она оглянулась и увидела свой черный змеящийся путь, по бокам которого елочно мигали слабые точки, и подумала, что лучше лететь и не оставлять следа, и ощутила в руках силу крыльев, но внезапная боль пристегнула к земле, тело стало давить себя внутрь и исторгало оттуда новый мерцающий вихрь, и она увидела множество мертвых жизней, они жизни потому, что в них мерцает огонь, и мертвые — потому что содержат только холод. И тогда она поняла, что родила преждевременно, и что все содержимое туннеля — такие же выкидыши, и что отринутое ею смешалось с отринутым другими, и ей теперь не отличить свое от чужого. И она закричала, зовя сына, в ответ поземкой устремились к ней все прибывающие, и беспощадная форточка оказалась прямо над ней и сыпала к ее ногам новых отринутых, это были их неразвившиеся обугленные формы, а их мерцание — пульсирующая жизнь, у которой отняли проявление и опыт и тем прервали путь и лишили причинности будущее. И вот теперь будущее перед ней — разрозненная пыль, в которой не наросло скрепляющих сил, пыль не может быть опорой и основанием, в ней тонут, не возникая, всевозможные миры, и нерожденные солнца сухо скрипят небытием, и прах несостоявшихся вселенных закупоривает горло времени, и вот ничего нет. И тогда она поняла еще: то, что она считала своим, не есть ее, потому что нет моего и немоего, а есть соприкосновение простертого всюду и твоей ограниченности. Она притянула к себе первый попавшийся ледяной комок, освободила набухшую грудь и дала ему живую пищу. И тогда форточка захлопнулась над ней.

Туннель распахнул объятия. Выход стал в любой стороне.

Детская ручка взяла ее за руку и повела. Шаги коряво пятились назад.

— Ага. Лукерья Петровна. Ну, давай поговорим. Побеседуем. Пожалуйста, садись. Как чувствуешь себя сегодня?

— Никак.

— Можешь объяснить, что это значит?

— Ничего не значит. Ничего нет, и все.

— А ты? Ты сама? Ты ведь есть?

— Нет. Только голос. Голос и пусто.

— Чей голос?

— Если вообще, то мой.

— А не вообще?

— Тогда по-разному. То совесть, то наоборот.

— Про совесть мы попозже. Так, ты сказала, что тебя нет, так я понял? Но для меня ты есть, раз я с тобой говорю, ведь так?

— Нет. Я для вас еще меньше, чем для себя. Минус ноль.

— Такой величины в математике нет. Кстати, сколько у тебя классов? А то у нас тут в этом месте пробел.

— Шесть, что ли… А может, пять.

— Запишем шесть.

— Пять.

— Как скажешь, Лукерья Петровна. Ведь ты Лукерья Петровна, верно?

— Нет, я не Лукерья Петровна.

— Да? Тогда кто ты?

— Знать бы… Знала — была бы. Это еще не родилось.

— Что?

— Имя.

— Гришина, давай не отвлекаться. Ты помнишь, как жила до больницы?

— Помню… Форточка… Да, форточка.

— А еще? Помнишь, например, своих знакомых?

— Помню, конечно. Наверно, помню… Нет. Оказывается, нет. Что-то было… Не осталось. То есть как-то так… Как глина на пятках.

— Почему на пятках?

— Сзади. Внизу… На пятках.

— Знакомые на пятках?

— А, вы так… Линейка получается.

— Так. Какая линейка?

— У вас в голове линейка. Придумали и меряете. А никто не подходит. Мне показалось, вам на самом деле что-то надо, а получается…

— Ну-ну… Ты меня не сбивай. Давай по порядку. Вот передо мной история болезни. Вот передо мной ты. На тебе больничный халатик, весьма, скажем, непрезентабельный. И шлепанцы на босу ногу. Тебе холодно?

— Мне нет.

— Ты считаешь, что холодно кому-то другому?

— Холодно моим ногам.