Авигея Бархоленко - Светило малое для освещенья ночи

Тетку перемещали из лагеря в лагерь еще не раз, заведенная машина работала, но давала противоположные результаты: всесоюзные зэчки к ней расположились, слушали почти добровольно и даже приставляли свою охрану, чтобы оградить от вышестоящих провокаций.

Тетка говорила, что окрестила двести восемь заключенных душ, в чем слезно покаялась батюшке, который почему-то прегрешением это не признал, но для теткиного успокоения наложил епитимью, которая показалась ей неудовлетворяющим праздником, так что тетка с тех пор своевольным почином отмеряет себе воздаяние.

История имела продолжение, но уже через батюшку. Странствия тетки произвели на него такое впечатление, а не по канону крещенные души повергли в такое умиление и беспокойство, что священник на свой страх и риск отправился по теткиным лагерям, терзая зэковское начальство своей благостью и объясняя, что хочет лишь довести до конца начатое его духовной дщерью, но желаемого не достиг, дальше охраны его не пустили. Тогда он купил в каком-то ларечке оцинкованное ведро, надрал в чистом месте мха, чтобы сделать кисть, зачерпнул полярной водицы, сам всё освятил и стал приходить на дорогу, по которой возвращались с работ колонны заключенных, макал кисть в святую водицу и крестообразно осенял брызгами серые фигуры.

Я прикрылась развернутым Далем и облегченно вплыла в исцеляющий сон и там увидела, что позади осталась рассыпавшаяся стена. Стена показалась мне совсем маленькой, но это уже не имело значения.

Если проснуться совсем тихо, будто собираешься выкрасть хозяйскую сумку из-под лап кавказской овчарки, то можно сколько-то побыть в одиночестве и забыто ощутить свое автономное существование. Но очень скоро перед закрытыми глазами проявляется бурый смог, смог висит, медленно выворачиваясь, и я убеждаю себя, что каким-то микрозрением вижу ток своей крови по капиллярам опущенных век. И вдруг грязный цвет истончается, тяжесть высветляется печальной небесной лазурью, мне представляются белые Елеонорины кудряшки в детстве, шелковые волосы и лазурь очень гармонируют, я слышу, как маленький голосок что-то поет, белые пальчики с красивыми ноготками раздвигают никлую траву в придорожной канаве забытой окраинной улочки, я понимаю, что трава зовется «гусиные лапки», в ней покоятся черные глянцевые шарики козьего кала, бледные пальчики аккуратно собирают их в горсть, кто-то сверху говорит, что это ягодки и их можно есть, девочка радуется, и раскусывает, и удивляется, что взрослым нравятся такие штуки, но, чтобы не обидеть веселый верхний голос, незаметно стирает с губ никакие крошки.

Бурое торопливо стекло вниз, умытая пронзительная голубизна заполнила мой экран, она светилась собственным светом, свет дрожал в поющем голоске и очень его любил, свет лучился из белых волос и розовых ноготков, ему хотелось простереться дальше и охватить любовью ветхий домишко и дощатый забор, по которому многолетне карабкался цепкий вьюнок, вьюнок смотрел на мир многочисленными граммофончиками, наверно, это тоже были пальчики с ноготками, потому что у них был совсем одинаковый цвет.

Мое тело лежало парализованно. Оно постаралось стать незаметным, чтобы не мешать. Тело грузно дышало и не имело цвета. Оно не знало языка голубизны и простерлось ниц, чтобы послужить подножием развернувшемуся над ним светоносному своду.

Я вдруг поняла, что мне хотелось увидеться совсем не с подругой, а с ее недавним полумужем. Я встала и отправилась в бойлерную.

А может, это была не бойлерная, а что-то другое. Я попыталась открыть дверь, соседствовавшую с подъездной, но у нее не было ручки, а только щели. Я выбрала щель поглубже и превратила свой палец в крючок. Дверь нехотя поддалась и открыла весьма пыльную лестницу вниз, не мытую со дня творения, но тем не менее подметавшуюся, видимо, время от времени суровой мужской рукой — к углу прилегал явно кем-то выброшенный на помойку и стертый до стволов льняной веничек, но тут веничек явно был при деле и продолжал исправно служить, хотя ни одна женщина такого инструмента не потерпела бы — себе дороже, как говорится. Лестница отважно спустилась в пыльный перешептывающийся низ. Внизу, против ожидания, горел свет, свет лился из анфилады помещений, уходивших направо и налево. Помещения, как я догадалась, соответствовали размещавшимся сверху квартирам, но были здесь без полов и внутренних необязательных перегородок и без прочих признаков человеческого обихода. Здесь было царство труб, огромных и помельче. Облитые почти ядовитым свечением трехсотватток, трубы обегали индивидуальные закутки по внутреннему периметру и, не испытывая стремления к разъединению, спешили влиться в могучую материнскую систему, отличавшуюся неожиданной тучностью, беременную испражнениями и кухонными стоками малоразумных существ, пребывающих на девяти верхних небесах. Отсюда всё верхнее казалось менее значительным, чем эта толстая утробная мощь, вздыхающая и урчащая непрерывным движением.