Авигея Бархоленко - Светило малое для освещенья ночи

Она первый раз увидела ребенка голым. Молчаливая, дряблая, ошпаренно-красная плоть была отвратительной и ненужной. Лушка оцепенело взирала на порожденное и ощущала одно: она не хочет, она не хочет, не хочет…

Кажется, у нее замерзли руки, и она частично выплыла из странно бездонного провала, который, начавшись в ней, уходил, не взирая на все этажи, куда-то в землю и далее еще глубже, в какую-то бесконечную пустоту. В этой пустоте было темно и безвоздушно, было надолго и можно было не дышать и иметь все, ничего не имея. И ей захотелось туда, сквозь этажи, в заподвальные потемки, но замерзшие руки вцепились в крашеный пол, и она переместилась, как в жалкую подачку, в тусклый свет овеществленного дня, она шаркнула онемевшими подошвами о мель бытия, но продолжала жалеть об освобождающей и дарующей тьме.

Она стала, стараясь не дотрагиваться до красной кожи, заворачивать ребенка обратно в милостынные простыни и, собираясь по-старушечьи повязать круглую голову новорожденного существа, недоуменно восприняла еще одно: у него были белые волосы. Совсем белые. Как снег.

Ее сын был сед.

Изо дня в день она пребывала в полусонном механическом состоянии. Чувства ограничивались одним: устала, валюсь с ног, хочу спать, и во сне ей снилось, что она устает еще больше. Как матери-одиночке ей выплатили пособие и обещали что-то ежемесячно, у нее таких денег никогда не бывало, мелькнула мысль купить себе кроссовки взамен тех, что бесполезно умыкнула бабка-халтурщица, — говорила же дуре, чтоб не ездила в трамвае! Но на кроссовки даже такой суммы теперь не хватало, да и не сезон, да и за молоко платить, да особенно и не хочется, она дальше собеса не ходит, ни с кем не видится, а если звонят — не открывает, хотя свет горит везде, и ясно, что дома, но к такому привыкли, бывало и раньше, спишут и сейчас на какое-нибудь новое приключение, а сказать правду — не поверят, не верит и она, такое не может быть с ней на самом деле, когда-нибудь она проснется и все станет иначе, надо только заснуть, заснуть и не просыпаться через пять минут, а спать подряд часов пять или хотя бы три.

Малец покорно глотал молоко, произведенное магазином, тряпичное тельце наполнялось скудным соком; он уже стал рассматривать что-то над головой Лушки, не умея сосредоточиться на ее лице, и слушал звуки из открытого окна, за которым непросыхающие мафиози нагнетали водочный ажиотаж и которое заменяло ему большой мир. Лушка, не имея детской коляски и не желая кукольно таскать мальца на руках, решила вопрос прогулки почти гениально — распахивала рамы, и мир сам, чем мог, проявлялся в комнате под крышей: влажным шелестом троллейбусов, стуком сгружаемых магазинных ящиков, гвалтом молочных и колбасных очередей, — мир состоял из этих праздничных звуков. Иногда птичий полет прочеркивал светлый оконный порядок, но быстро исчезал и редко повторялся, а лишь временно изумлял. Еще более изумляло внезапное материнское звучание, оно было непонятно и необязательно и тоже не принадлежало закономерности.

Лушка с ребенком не разговаривала.

И все-таки однажды Лушке что-то приснилось. Ей приснилось что-то кроме усталости. Кажется, ей приснились новые кроссовки. Кроссовки были ее собственные, и в каждую можно было залезть обеими ногами, и там было удобно и мягко. Лушка укрылась в этих кроссовках, как-то ей удалось в обеих сразу, и там спала, и могла спать сколько влезет, а повсюду сквозил первый весенний ветер, и ей было куда-то пора.

Она проснулась сама и без чувства усталости. Мечта частично исполнилась, Лушка проспала пять с половиной часов, и малец ничего не потребовал, хотя и остался на прежнем месте. Он лежал бодрствующий и слушал ночное раскрытое окно.

Она торопливо вскочила: ее весенний ветер прибыл из этого окна. Незапирающиеся перекошенные створки открылись самостоятельно. Лушка зимой и летом, если не слишком донимал смог, жила при открытых форточках и не раз на спор босиком месила сугробы, но все же неведомо откуда взявшееся беспокойство толкнуло окно закрыть, и она шагнула, чтобы своего беспокойства послушаться, но вдруг отчего-то остановилась и оглянулась: малец, укутанный для своей неподвижной прогулки, опять смотрел на что-то поверх ее лица. Некая мысль означилась в ней.

Мысль была проста и естественна, Лушка полностью с нею согласилась, и даже заторопилась к действию, и какая она дура, что не поняла раньше, а вот уже два месяца не знает ни дня, ни ночи, только переводит, вертко продираясь вперед, деньги в очередях.