Авигея Бархоленко - Светило малое для освещенья ночи

— Вы знаете, что у вас родился внук?

Дама опять задохнулась, рука неуверенно стала нащупывать сердце.

— Там, мне кажется, нормально. Во всяком случае, там есть собака.

— Собака?.. Господи, внук… Собака… Боже мой, лучше бы внучка?

— Да, да, — спохватилась Лушка, — я не настолько точно… Да, да, девочка.

— Ох, Лушенька. А то ихняя мужская цивилизация… Лишь бы не в ванне!

Она вдруг перекрестила Лушку и поклонилась ей головой и плечами. И удалилась.

У нее была походка достойной уважения женщины. Походка ей шла.

Оказалось, явился священник. Взволнованные женщины поднесли новость Лушке, сказав радостно, что ладно, новый главный все-таки ничего, принял во внимание всеобщую потребность, можно и креститься, потому что надо, пока не поздно, жаль — дамочка выписалась, а то бы без проблемы, а как к этому Гришина? Гришина ответила, что крещенная давным-давно и ничего против священника не имеет, а с удовольствием на все посмотрит. Умиротворенные женщины совсем прояснились и поспешили радоваться внезапному благому празднику в коридор.

Явление священника произошло через псих-президентский кабинет, куда гость, не отличаясь от прочих, вошел в брюках, а вышел в рясе. Зам тащил за ним тазик с водой, надо полагать — из водопровода, тазик был неудобен, зам напряженно старался, но внутри не мог преодолеть сомнения насчет водопровода, да и всего мероприятия, зам пошел на все почти с отчаяния, потому что в нем началось натуральное раздвоение между медициной и совестью, пусть, если сможет, поработает религия, лишь бы на пользу, и пусть в тазике водопровод, а сам тазик из прачечной, на всё это священник сказал, что всё дело в молитве и вере.

Может, и так, уступил чем-то встревоженный зам, верят же миллионы, что Чумак заряжает воду по телевизору, а тут без электроники, а только кистью, кисть похожа на малярную, только ручка длиннее, попик, должно быть, делал сам и теперь без сомнения макал самодеятельное в прачечный тазик и кропил водопроводом на все стороны, по стенам заструились мокрые дорожки, зам подумал, что нужен ремонт, женщины, которые здесь, дома белили и красили, почему же нельзя и тут, надо организовать. Таз был не то чтобы тяжел, а неудобен, сначала зам пытался держать его на почтительно вытянутых руках, но скоро руки начали дрожать изнутри, и пришлось временно священный сосуд упереть в живот, от этого обожгло обманом, и зам сморщился, будто стало дергать зуб. Чувство неуместной игры было с самого начала, он досадовал на лишенного сомнений попа, который таким способом изгонял бесов и преграждал им доступ во все больничные помещения и даже в тумбочки, если это кому-то требовалось. Какие же ножницы между современным сознанием и старыми церковными приемами, для меня это выглядит чужим шаманством, я прожил свою половину жизни без Бога, во всяком случае, я никогда не думал о нем серьезно, и родители мои серьезно не думали и не знали даже «Отче наш», как не знаю и я, я не утверждаю, что это замечательно, но не тазик же, и не водопроводная вода, и не малярная кисть, как священник не чувствует пропасти между своим ощущением мира и моим, для них не существовало разрыва ни времени, ни формы, они, как всегда, служили свои литургии и отпускали грехи, а мы носили красные галстуки и комсомольские значки и видели унавоженные человеческим пометом храмы, но не видели возмездия, мы во всем стали другими, и, что бы там ни говорили, прежним народом мы никогда не сделаемся, и образ Бога вылепим по своему новому подобию, а я таскаю тазик и жду чего-то, кроме успокоения пациенток и преодоления их неожиданного для меня страха перед естественной жизнью. Я готов что-то принять от этого человека, я даже этого хочу, во мне сосет пустота, от которой я всю жизнь отворачивался, делая вид, что ее не существует, вид можно бы делать и дальше, вид делать необходимо, иначе канешь в себя, как в дыру, и твоим домом окажется этот. Нельзя срываться в вакуум, не имея средств преодоления. Мы так и ходим с черными дырами в душе, и от жизни к жизни дыры разверзаются всё больше, они всасывают прежние ценности, и мы остаемся ни с чем, мы уже голые, как аскариды.

Лушка видела, как старается зам быть послушным и готовым к пониманию, как смотрит на священника выжидающим взглядом психиатра, а священник, брызгая стены, совершает нужное для самого себя, хотя женщины собрались за его спиной с каким-то общим пониманием, кое у кого даже нашлись платки, чтобы повязать головы, а кто-то стыдливо прикрылся вязаным беретиком, а незакрытые сгруппировались подальше, как недостойные, — опять совершалось разделение, податливое сознание сразу определяло свое место.