Авигея Бархоленко - Светило малое для освещенья ночи

— Гришина, погадай, а? — вдруг отверзлась одна.

Лушка, не оглядываясь на вопрос, уверенно направилась вслед за Сергеем Константиновичем.

Зам нахохлился за своим канцелярским столом с одной тумбой, стол был облуплен по ребрам, а в середине, перед прибитым к полу стулом для пациентов, вытерт взволнованными коленями.

— Сам знаю, — вдруг самостоятельно объяснился зам.

— Ну, так отмените, — сказала Лушка.

Зам облегченно, словно теперь за всё отвечает не он, снял трубку.

— Наталья, скажи санитарам, что они свободны.

Трубка осторожно улеглась на рычаг, но ей было ясно, что ненадолго.

— Вы уже многих выперли? — стоя посередине бывшего туалета столбом позора, спросила Лушка.

— Да всего-то шестерых… — отмахнулся зам и взвился: — Да если бы выпер! Так и сидят около раздевалки. А вначале, черт бы всех побрал, в сугроб легли, кадыками в небо… Мне телефон оборвали, я же теперь анекдот!

— Есть, наверное, хотят, — вздохнула Лушка.

— Да чтоб они все!.. — Зам схватился за телефон. — Наталья, вернуть всех дур, которые остались! Да, да, всех и которые! Я что — неясно выразился?..

Трубка стремительно брякнулась в гнездо и нервно прижалась к рычагам. Зам с подозрением на нее покосился.

— И перестаньте меня сверлить, Гришина, — ровно проговорил зам. — Я же не допрашиваю, где вы находились полдня… Черт побери, если вы на лечении — сидите в палате, если вы здесь уже работаете, то поставьте меня об этом хотя бы в известность!

— Мы в травматологии были, — мирно доложила Лушка.

— Мы?!

— Сергей Константинович, они же ангелы…

— Гришина!!

— Да вы бы посмотрели, как она утки выносила, как каждого успокоила, и слова у нее самые те — изначальные…

В глазах зама что-то мелькнуло. Какая-то разумная мысль. Он решительно вернулся за стол и распорядился как человек, давно знающий, что, когда и где и даже как:

— Можете идти, Гришина.

И Гришина не возразила.

Лушке приснилась Марья, то есть Лушка подумала, что это Марья, но это оказалась Елеонора. Ее крашеные соломенные волосы были длиннее, чем Лушка помнила, а потом даже заструились по земле, земля была скошенным пшеничным полем, из нее торчала колкая стерня, ранившая Лушкины голые ступни, ступни сочились прозрачной жизненной влагой, и Лушка поняла, что крови не содержит, а полна обычной водой, которая вытекает из нее в сухие земные трещины, но трещины не насыщает, потому что их много, а воды Лушка производит мало, и от этого по земле растут обесцвеченные Елеонорины волосы, а Лушка хочет, чтобы росли Марьины, тогда Елеоноре станет нечем держаться, и Марья вернется и останется навсегда. По колкому Лушка движется медленно, Елеонора, которую ей нужно догнать, вот-вот скроется, и станет поздно. Лушка в отчаянии хватает ножницы, и начинает выстригать дорожку, и сразу догоняет, и видит, что сухие волосы растут из сухой земли. Лушка торопливо состригает их, они жестяно скрежещут в ножницах, Лушка путается в сухих зарослях, как в камышах, сухое перекрыло небо и воздух, и Лушка понимает, что придется умереть.

Смерть была неожиданно легкой, Лушка просочилась в небольшую земную трещину, а Елеонора стала победно хохотать Марьиным басом и наступила на трещину ногой в больничном тапочке, чтобы перекрыть Лушке любое солнце, но Лушка вместо темноты увидела, что на тапочках что-то написано, только наоборот, как в зеркале, и оттого никак не читается. Лушка стала листать тапочки, как тетради, перевернутые буквы набрякли и пролились на Лушку верхним дождем. Трещина намокла и сомкнула пересохшие губы. В наставшей длинной тишине под Лушкой шевельнулись корни.

Проснулась она с чувством вины — даже во сне не смогла помочь Марье. А может, оттого и во сне не помогла, что не могла наяву. Наверно, Марья хочет что-то сказать, но Лушка смотрит перевернуто и не понимает, а Марья всё надеется и даже поливает, а Лушка ничем себя не оправдывает, а только лопает дармовую пшенку.

Лушка почувствовала, что больше не заснет, и села в кровати.

Странный какой-то сон. Из головы не выходит. Ждет.

Лушка огляделась. В лунном свете утонувшего внизу фонаря нервно вздрагивали одинаковые соседки, наверно, всё еще сопротивляясь жвачным санитарам, и боялись здоровья больше, чем болезни. Серели стены, кран над раковиной сочился тонкой нитью, на небе палаты распростерлась скошенная тень оконной решетки. Лушка подумала, что, прежде чем улечься на потолок, тень разрезала палату на усеченные пирамиды и постоянно здесь проживающие проходили сквозь них, не замечая. Эти гробницы возникают по ночам, если не разбит фонарь на какой-то улочке или аллее. Недавно лампочку ввинтили снова, и тени опять работают. Если фонарь останется и на следующую ночь, то она опять не заснет, никогда не заснет, ни послезавтра, ни через неделю. Можно попроситься на другую сторону, но это не поможет, потому что дело не в этих окнах и не в этих решетках. Дело в этом сне.