Авигея Бархоленко - Светило малое для освещенья ночи

— Спать будешь тут. — И перетащил допотопный диван в самый центр.

Внезапно Лушка рассмеялась — диван в центре комнаты ей понравился.

А он смотрел без улыбки, он смотрел с сожалением.

— Если бы ты была мальчишкой, я взял бы тебя к себе. Я объяснил бы тебе все, что знаю. Я дождался бы твоего понимания. Я позволил бы себе не спешить, я приноровился бы к шагам ребенка. А так… А так я гоню во все стороны сразу, потому что чувствую, что у меня нет времени. Человек должен быть един, а ты в спортзале одна, в магазине другая, в этой комнате третья. И кажется, что этим счет не ограничивается. Так?

— Ну, так.

— Твое рождение еще предстоит, — сказал он и ушел. Зачем же он таскался с диваном?!

Она не то чтобы не знала, что есть понятия хорошего и плохого, дозволенного и запретного, а просто напрочь их игнорировала. Она ощущала себя центром мироздания, земля была для нее не более чем местом приписки, а прочие люди обстоятельствами и обстановкой, от которых, конечно, что-то зависело и на которые лучше не натыкаться, но и заботиться об их благе с какой бы стати.

Лушка была откровенно безнравственна, но он все медлил ее от себя отстранить, ему казалось, что ее несет течение, которому она никак не сопротивлялась и даже, по причине стихийного эгоизма, то и дело помогала, но лишь толчками, больше боясь утонуть, чем кого-то утопить. И Мастер после тренировок уходил вместе с Лушкой, рассказывал занятные истории, повелев себе воздерживаться от всяких моралей и надеясь, что любопытство когда-нибудь толкнет девчонку к серьезному интересу хотя бы к самой себе. А она помалкивала, на физиономии, как вывеска на магазине, торчала усмешка, извещавшая всех вообще и Мастера в частности, что Лушка самостоятельный человек и басням не верит, а всех видит насквозь, а с Мастером по улицам шляется — ну, не сказать из уважения, а от зависимости, чтобы не выгнал. Мастер делал вид, что усмешки не замечает, и гнул свое, в очередной раз удивляясь, что опять нашлась кошка, которая свернула со своего маршрута, задрала хвост палкой и спешит к Лушке, трется о ноги, а то и вскакивает на плечи, приветственно перебирает лапами и что-то радостно сообщает прямо в ухо. Лушка относилась к кошачьим визитам как к должному и обычному, но усмешечка при этом растворялась, пропуская выражение дружески-отстраненное, но вполне естественное. И Мастер, только что готовый на все плюнуть, тащился с ученицей дальше, готовясь к очередному пересказу недавно вычитанного, ибо свое уже закончилось.

— Ты раньше здесь ходила? — как-то спросил Мастер, сломленный упорными кошачьими приветствиями.

Лушка отрицательно мотнула головой — чего ей делать в частном секторе? И она не поняла, почему он спросил. Она не придавала кошкам значения.

Как-то вечером, недалеко от остановки, их обогнала, спеша к подходившему троллейбусу, молодая женщина в туфлях на таких высоких каблуках, что Мастер профессионально восхитился ее чувством равновесия, а женщина вдруг оступилась, пятка криво соскочила с подвернувшегося задника — женщина ойкнула. Он поспешил ее поддержать, она запрыгала к скамейке на одной ноге, с досадой что-то пустое говоря, а Лушка наклонилась, провела пальцем по распухшей щиколотке и, мотнув головой Мастеру — «держи крепче!» — дернула. Женщина снова вскрикнула. Лушка отряхнула ладони от дорожной пыли, реагируя на вскрик не больше, чем реагировала на кошек.

Он постарался улыбнуться помягче:

— Обувайтесь, все в порядке.

Он действительно был уверен, что все в порядке. А на Лушкином лице вывеской висела самая самостоятельная из всех усмешек.

Женщина торопливо втиснула ногу в туфлю и, бормотнув «ой, опаздываю!», снова побежала. Подходил следующий троллейбус. Лушка стояла, независимо выпятив острый подбородок. Желающие могли считать, что она всегда только тем и занималась, что вправляла свежие вывихи на городских остановках. Мастер готов был поклясться, что она сделала это впервые в жизни, но его вдруг озадачил вопрос: а с какой стати та изящная дама вдруг свалилась с собственного каблука?

Лушка тут же отвернулась. Ну, не совсем, а приблизительно на три четверти.

Жаль, сказал он себе. Жаль. Потому что просто-напросто поздно.

Молчание Лушку удивило. Она развернулась в фас.

— Ты чего? — вытаращилась она на Мастера, встретив его страдающий взгляд. — Тоже вывихнулся?

Он мотнул головой, продолжая молчать. Она обеспокоилась и дернула за рукав.

— Все равно… Поздно, не поздно — это не имеет значения, — заявил он то ли ей, то ли очередному троллейбусу. — Я несу за тебя ответственность.