Милан Кундера - Торжество незначительности

— Вы правда совсем не понимаете, что я вам говорю? — спросила она его (по-французски).

Калибан что-то ответил (по-пакистански), медленно, старательно артикулируя каждый звук, глядя ей прямо в глаза.

Она внимательно выслушала, словно, если говорить медленно, язык становился более понятным. Но была вынуждена признать свое поражение.

— Даже когда вы говорите медленно, я ничего не понимаю, — сказала несчастная. Потом обратилась к Шарлю: — Вы можете сказать что-нибудь на его языке?

Только самые простые выражения, и то если это имеет отношение к кухне.

— Понимаю, — вздохнула она.

— Он вам нравится? — спросил Шарль.

— Да, — покраснела девушка.

— Что я могу для вас сделать? Может, сказать ему, что он вам нравится?

— Нет, — решительно замотала она головой. — Скажите ему, скажите... — Она задумалась. — Скажите, что, наверное, ему очень одиноко во Франции. Так одиноко. Я хотела сказать, что если ему что-нибудь нужно, ну, помощь или поесть... я могла бы...

— Как вас зовут?

— Мариана.

— Мариана, вы ангел. Ангел, который неожиданно встретился на нашем пути.

— Я не ангел.

С неожиданной готовностью Шарль согласился:

— Я тоже надеюсь, что нет. Потому что ангел появляется в самом конце. А конец хочется отодвинуть как можно дальше.

Подумав о своей матери, он забыл, о чем просила его Мариана, и спохватился лишь тогда, когда она напомнила ему умоляющим голосом:

— Месье, я просила ему сказать...

— Ах да, — вспомнил Шарль и сказал Калибану несколько невразумительных слов.

Тот приблизился к португалке. Поцеловал ее в губы, но рот девушки был крепко сжат, и поцелуй получился непреклонно целомудренным. Она тут же убежала.

Такая застенчивость навеяла на них тоску. Они молча спустились по лестнице и сели в машину.

— Калибан! Очнись! Она не для тебя!

— Знаю, но можно хоть помечтать. Она такая добрая, хотелось бы сделать для нее что-нибудь хорошее.

— Ты для нее ничего не можешь сделать хорошего. Своим присутствием ты можешь сделать ей только что-нибудь плохое, — ответил Шарль, и машина тронулась.

— Знаю. Но ничего не могу с собой поделать. Она разбудила во мне ностальгию. Ностальгию по целомудрию.

— Что? По целомудрию?

— Ну да. Несмотря на свою дурацкую репутацию неверного мужа, я испытываю неутолимую ностальгию по целомудрию! — И добавил: — Давай пойдем к Алену!

— Он уже спит.

— Разбудим. Мне хочется выпить. С ним и с тобой. Выпить за целомудрие.

Бутылка арманьяка на горделивой высоте

С улицы раздался резкий и долгий звук клаксона. Ален открыл окно. Внизу Калибан хлопнул дверцей машины и крикнул:

— Это мы! Можно войти?

— Да! Поднимайтесь!

Еще с лестницы Калибан заорал:

— У тебя есть что-нибудь выпить?

— Я тебя не узнаю! Ты раньше не увлекался выпивкой! — сказал Ален, открывая дверь студии.

— Сегодня исключение! Я хочу выпить за целомудрие! — Калибан вошел в студию, Шарль за ним.

После секундного колебания Ален вновь обрел свое добродушие:

— Если ты и вправду хочешь выпить за целомудрие, считай, тебе повезло... — и указал на шкаф, увенчанный бутылкой.

— Ален, мне нужно позвонить, — сказал Шарль и, желая поговорить без свидетелей, направился к выходу, закрыв за собой дверь.

Калибан разглядывал бутылку на шкафу:

— Арманьяк!

— Я поставил ее наверх, чтобы она там царила, как королева, — сказал Ален.

— Он какого года? — Калибан попытался прочесть этикетку, затем восхищенно воскликнул: — Нет! Не может быть!

— Открой! — велел Ален.

Калибан вскарабкался на стул. Но, даже стоя на стуле, он едва мог коснуться бутылки, неприступной в своем горделивом величии.

Мир по Шопенгауэру

В компании тех же товарищей, сидя за тем же большим столом, Сталин оборачивается к Калинину:

— Поверь, дорогой, я тоже не сомневаюсь, что город великого Иммануила Канта навсегда останется Калининградом. А раз уж ты покровитель этого города, можешь нам сказать, какова самая важная идея у Канта?

Калинин понятия об этом не имеет. И тогда, как водится, Сталин, которому надоело их невежество, отвечает сам:

— Самая важная идея Канта — это «вещь в себе», по-немецки «Dich an sich». Кант считал, что вне наших представлений находится объективная вещь, «Dich», которую мы не в состоянии познать, однако она реальна. Но это ложная идея. Вне наших представлений нет никакой «вещи в себе», никакого «Dich an sich».

Присутствующие растерянно слушают его, а Сталин продолжает: