Йоханнес Зиммель - И даже когда я смеюсь, я должен плакать…

Вечером Ирина и Миша сидят на скамейке около своего дома в Димитровке. Стоит тишина, едва шелестит листвой нежный ветерок, небо необыкновенно высокое и усыпано звездами. Они вымылись в крестьянской бане и наслаждаются последним летним теплом. Все остальные тактично сидят дома перед черно-белым телевизором.

Миша рад, что он может посидеть на улице. Самый красивый дом в Димитровке все равно маловат для такого количества людей, мебель старая, Миша спит на диване, из которого выпирают пружины. В доме есть только одна действительно большая комната, которая служит и столовой, и гостиной, и зрительным залом. Отец рассказывал, что даже в самые тяжелые времена, во время войны и после, у матери в русской печи всегда было что-нибудь к столу, — первым делом, щи. Позже, когда стало жить полегче, она каждый день готовила что-нибудь особенное.

На стенах гостиной висят пожелтевшие фотографии родни и друзей, почти никого из них не осталось в живых, большинство погибли в войну. Но портреты, как память об умерших, все еще здесь. Есть несколько пейзажей и угол, где висит икона, там всегда горит лампада, а икона обрамлена вышитыми рушниками. У Ирины комната под самой крышей, она крошечная, но в ней много книг. Этот маленький, слишком маленький дом вызывает у Миши жалость, а еще большую жалость вызывает туалет. Он стоит во дворе, садятся в нем на корточки над дырой в доске, по-немецки это называется — «плюмпсклозет», хотя их давно уже в Германии нет, и каждому ясно, что этот плюмпсклозет, к которому зимой при температуре минус 25 градусов нужно ходить по льду и снегу, ужасно беспокоит Мишу с того самого дня, как он увидел его впервые, потому что его изобретение, — это ведь, это же было бы…

Его эко-клозет — он же биотуалет — абсолютно необходим в Советском Союзе, но придется подождать, Миша знает, здесь нужно иметь терпенье, это все говорят, бесконечное терпенье нужно в этой стране…

— Гремучая змея, — прерывает его размышления Ирина. Из окна глухо доносится звук телевизора, где-то мычит корова. — Да, у меня по этому поводу есть теория!

Что за чудный голос! Такой мягкий и нежный. Что за девушка! Никогда раньше Миша не встречал подобной девушки. Ирина снимает очки с толстыми стеклами и улыбается. Она больше не видит разрухи и нищеты, она видит мир, о котором мечтает, догадывается Миша и просит ее:

— Расскажите, пожалуйста, Ирина!

— Видите ли, Миша, я уже много лет слышу, что война, голод и смерть стоят у порога. Это все, конечно, плохо, и многие говорят, что будет еще хуже, и порой нечего им возразить.

— Но ведь Горбачев, — напоминает Миша.

— Да, — говорит Ирина, — Горбачев. Было бы неразумно ожидать, что уже в следующем году все будет намного лучше, а уж тем более совсем хорошо, благодаря перестройке и гласности. Возможно, будет еще хуже. Может быть, пройдет еще двадцать лет в трудностях, но и вся наша тысячелетняя история не сахар. — Она говорит все громче, и в голосе ее угадывается боль. — Всякий раз, когда я слышу Горбачева по радио или вижу по телевидению, всякий раз, когда читаю то, что им написано, я вспоминаю о том, что моего отца укусила гремучая змея. Она умерла оттого, что в нем оказалось очень много яда.

Миша смотрит на нее, ее лицо так близко, что он чувствует ее дыхание.

— Но не только в отце столько яда, Миша, не только в нем. Во всех нас. И в Горбачеве! И видите, он это понял, он знает, что все ужасы прошлого и настоящего, все подлости и предательства, беды и позор очередей перед каждым продовольственным магазином всех нас постепенно, маленькими дозами наполнили огромным количеством яда, так, что мы хотя и не погибли, но стали невосприимчивыми.

— Ах, Ирина…

— Но этот яд может очень сильно подействовать, и притом как защита, против нового позора и новой несправедливости, против новых ужасов и нового страха. На наших душах наросли мозоли, да, душевные мозоли. Жизнь должна придумать что-то совершенно особенное, какое-то сатанинское ухищрение, чтобы нас испугать, и нас придется трижды убивать, чтобы мы умерли.

Звезды смотрят с высоты на Ирину и Мишу, и не только на них, они смотрят на все города и села огромной России. Они молчат, звезды, но сияют, как глаза Ирины, удивительно, свет падает из окна и отражается в ее глазах.

— Понимаете, Миша? Понимаете то, что понял Горбачев? Чистота нисколько не помогает, ах, да у нас ее и нет, нет, помогает яд, который мы все в себе носим, и мы будем жить за счет той силы, которая растет в нас с каждым новым разочарованием, с каждым новым несчастьем, до тех пор, пока, благодаря нашему упорству и вопреки всем препятствиям, не будет пройдена точка нижнего предела и не начнется движение вверх, вверх…