Йоханнес Зиммель - И даже когда я смеюсь, я должен плакать…

— …благословите Господа, все ангелы Его, крепкие силою, исполняющие слово Его, повинуясь гласу Его, — переводит Руфь место из 102-го псалма, выбранного раввином. Шараф больше не дует, глубокое синее небо прозрачно, солнце уже садится, окрашивая его на западе в красный цвет, оно посылает последние лучи золотисто-красного света, падающего на людей и на изрезанную трещинами ущелий пустыню. Вдали видна южная оконечность Мертвого моря. Пейзаж предстает в фантастических цветах неземного света: потрескавшееся пустынное плато, крыши и окна домов, купол реактора Димоны, голые холмы, стада коз вдалеке, отдельные высокие деревья со скудной зеленью. Каждую минуту освещение меняется, Миша еще никогда не видел такого света, нет, нигде больше, думает он, не бывает такого света. И бледная луна вместе с солнцем стоит в небе…

— …благословите Господа, — переводит Руфь, — все воинства Его, служители Его, исполняющие волю Его…

Словно мираж, возникает перед Мишиным взором другое кладбище, где он стоял совсем недавно. «Посредине жизни смертью мы объяты»… Кладбище на окраине Ротбухена под Берлином, позади больницы Мартина Лютера, в могилу опустили подростков, совсем юных, которые так любили друг друга, что покончили с собой из-за взаимных обвинений их родителей в пособничестве Штази. В тот день было жарко, почти так же, как сегодня здесь, на юге Израиля, удаленного от Ротбухена на многие тысячи километров. Пастора звали Каннихт, того, что говорил в Ротбухене… столько людей было там, столько цветов…

Здесь нет цветов, здесь на могильных плитах лежат камни, большие и маленькие, от жен и матерей, от возлюбленных, отцов и сыновей, от друзей и родственников. Цветы, Миша это знает, — Руфь объяснила ему, — здесь не кладут на могилы, только камни, потому что цветы красивы, но они так быстро вянут, а камни выдерживают испытание временем, так же, как, согласно еврейским верованиям, мертвые выдержат все и восстанут живыми, когда придет Мессия, и на земле будут мир и благодать, не будет войн, голода и нужды, и каждому хватит места…

— Место для каждого? — удивляется Миша. — Ну, послушай-ка, мотек!

— Так говорят раввины, — отвечает Руфь. — Это не самое трудное, говорят они. Если Господь может сохранить души всех мертвых живыми, пока не придет Мессия, то для него совсем нетрудно позаботиться о том, чтобы здесь хватило места каждому.

В это верят все благочестивые евреи, сказала Руфь, она же, по ее признанию, вовсе не благочестива. Два года она пыталась заставить себя поверить в эту идею, но ей это не удалось, и теперь она в своем еврействе видит принадлежность к одному государству, нации, хотя, конечно, уважает религиозную веру в воскрешение из мертвых.

— Некоторые не воскреснут, носители зла, — говорит она, — но таких очень немного, почти каждый человек в своей жизни творит и добро, не правда ли? Поэтому во время погребения мертвого надо действовать очень осторожно, чтобы не повредить тело, его надо обмыть и одеть с любовью, и надо надеть на него белые одежды и талес.

Миша вздрогнул, когда Руфь сказала это, и переспросил:

— И что еще?

— Талес. Это…

— Я знаю, что это, — сказал он. — Покрывало для молитвы.

— Откуда ты это знаешь? — спросила Руфь.

— Я как-то читал историю про талес, — ответил Миша. — В Москве. На диване в гостиничном холле я подобрал книгу Ильи Эренбурга «Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца». Ты ее не знаешь, видимо, ну вот, в книге речь идет о том, что два еврея находят один талес, и спрашивается, кому этот талес должен принадлежать по справедливости, понимаешь? Тому, кто первым его заметил, или тому, кто первым его поднял. Это печальная история, и ответ в ней таков: лучше всего не находить никакого талеса и не думать о справедливости…

Тогда, в Москве, Миша был полностью согласен с этим, потому что справедливости не существует. А какой смысл думать о том, что не существует? И вот здесь, в Израиле, в городе Беэр-Шева, речь опять заходит о талесе. Полчаса назад четверо мужчин осторожно опустили в могилу тело Израиля Берга, облаченного в белую рубашку и талес, а Миша почему-то думает о справедливости.

Они застрелили не того человека. Израиль Берг мертв, а я жив. Где же здесь справедливость? Но, если бы я был мертв, разве это было бы справедливо? Что я плохого сделал? А Израиль Берг? Мы только поменялись нашими куртками, больше ничего, что в этом плохого? Нет… Так почему… Руфь ему рассказала, что мертвых в Израиле не кладут в гроб, а только облачают в талес и белые одежды и так погребают, потому что, как считают евреи, земля Израиля священна, и эта земля должна облекать тело мертвого как можно плотнее…