Рада Полищук - Жизнь без конца и начала

Если бы не мама, он убил бы Николая тут же, на месте, жестоко, садистически, чтобы тот молил его не о пощаде, а о скорой смерти. Он как вивисектор разделал бы тушу негодяя, вынул все внутренние органы и скормил собакам, прежде всего то, что болталось между ног в расстегнутой ширинке. У Виктора Евгеньевича руки вспотели и кровь прихлынула к лицу, он, хирург, хотел убить человека при помощи скальпеля. Если бы не мама! Ради нее он сделал вид, что ни о чем не догадался, ушел, оставив беспомощную Сонечку в руках лицемерного негодяя. Он предал ее второй раз и не рассчитывал на прощение. Это был конец.

У мамы тоже стал бывать как можно реже, всегда ссылаясь на занятость — операции, диссертации, преподавательская работа на кафедре, поликлинический прием, словом — дел невпроворот, суток недостает, каждый раз одалживает время у нового дня, жизни не хватит расплатиться. Все так. Но мама тревожно заглядывала ему в глаза, словно ждала чего-то, словно что-то знала и только искала подтверждения. Несколько раз он готов был все рассказать ей, они никогда не скрывали друг от друга даже самую тяжелую правду. Он помнит, как, однажды придя из института поздно вечером, увидел Нинель, она сидела на лавочке возле подъезда, бледная, с темными кругами под глазами, трезвая, сцепив на коленях подрагивающие пальцы, одета чисто, опрятно, как все — темный низ, светлый верх, смеясь, когда-то рассказывала она о приказе школьной директрисы. Она поднялась навстречу, отдернула юбку, спрятала руки за спину и сказала:

— Сы´ночка, ты прав, я больна. Алкоголизм ведь лечится?

Они боролись вместе с ее недугом, правда, безуспешно, пить она бросила только после падения из окна, сразу и навсегда. Но они пытались вместе. Вместе — был их девиз, его, конечно, дразнили маменькиным сынком. Он любил ходить с Нинелью в театр — она смеялась и плакала, как ребенок, и хлопала в ладоши после спектакля, пока билетерша не просила их покинуть опустевший зал, Нинель оглядывалась, смущенная: «Как, уже все?» И еще несколько раз, оглядываясь на опущенный занавес, осипшим голосом кричала: браво! На стадионе она так азартно болела, что на нее засматривались все мужчины, а как она залихватски свистела, засунув в рот колечком два пальца, большой и безымянный, — он так свистеть не умел, и ничья мама не умела.

Нинель была необыкновенная мама. Они вместе учили английский и французский языки, английский — он учил в школе, а француженку она нашла в соседнем подъезде. Бывшая до войны гувернанткой в «хороших» домах, Фрида Роальдовна согласилась давать им уроки французского в обмен на мамину помощь по хозяйству. «Барртерр» — говорила она на французский манер и с достоинством улыбалась великосветской улыбкой. Позже они с Нинель увлеклись французским шансоном, пели дуэтом любимые песенки из репертуара Шарля Азнавура, Ива Монтана, Эдит Пиаф и пытались вместе читать в подлиннике Шекспира и Диккенса. Вместе.

Он никогда не забудет, как, размечтавшись о будущем, унесся далеко в мечтах своих и вдруг заявил: «Женюсь на Сонечке и буду жить на Гаити». И только что веселая Нинель, следовавшая за ним по пятам, спросила упавшим голосом:

— А я? Где буду я?

Он понял, о чем она спрашивает, смутился, будто у него в кармане уже лежал билет на Гаити, обнял ее и сказал:

— Ты всегда будешь со мной.

— Нет, Вика, сы´ночка, так не бывает. Рано или поздно ты будешь жить без меня. А мне и там не будет покоя.

Несколько раз он готов был все рассказать ей про Николая, но не посмел разрушить ее недолгое хрупкое счастье. Иногда он думал, что она тогда обо всем догадалась и не призналась ему, потому что, как всегда, хотела уберечь его от неприглядной изнанки жизни. Иначе почему она ни разу после того случая не спросила его про Сонечку?

Так они впервые обманули друг друга. Во спасение.

— Виконт! Расскажи мне про Нинель.

Она читает его мысли, как и раньше. Тогда это его тоже пугало, будто имел против нее недобрый умысел и боялся быть разоблаченным. Впрочем, умысла не было, а страх тем не менее имел вполне конкретную причину — он боялся, что не сможет любить их обеих, то есть не сможет совместить эти две любви. Сонечка поглощала его целиком, он тонул в ней, уходил с головой в такие глубины, куда не проникало ничего извне.

— Виконт, Вика, сы´ночка!

Эхо! Бедная нимфа, высохшая от муки неразделенной любви. От Нинели тоже остался один только голос, потому что он предал ее. И он мчался к Нинели, оставляя Сонечку в смятении, отчаянии, обиде.