Рада Полищук - Жизнь без конца и начала

— Пойдем, мальчик мой, познакомь нас.

Геня понравилась Лазарю с первого взгляда, он не умел притворяться и радости своей не скрывал — глаза его лучились, голос звучал ласково. Он придирчиво осматривал новое жилище внука — маленькую узкую комнату с одним окном, выходящим в глухую торцевую стену соседнего сарая, и пышной виноградной лозой, украшающей криво висящую на скрипучих петлях входную дверь. Узкий топчан, покрытый цветным лоскутным одеялом ручного шитья, стол и стул, примус, начищенный до блеска, сверкающие чистотой кастрюля, сковородка, чашки, тарелки, блюдца, и букет сирени в стеклянной банке с узким горлышком прямо на полу, у кровати, и еще — белоснежные крахмальные, чуть подсиненные, в правильную меру, салфетки, везде, где можно. В общем — красиво, справно, хоть и не богато, подытожил про себя Лазарь, тоже не привыкший к роскоши. Кое-что поправим-починим и будут жить.

— Подойдите ко мне, дети, — позвал он, поспешно сглатывая слезы. — Много лет я не произносил слова молитвы, сам себя отрек, мое это дело, вас не касается. А сейчас скажу, и вы повторяйте за мной: Да будет на то воля Твоя, Господи Боже наш, Бог предков наших, чтобы путешествие, в которое мы отправляемся, было спокойным и безопасным; веди нас, направляя стопы наши, дабы мы благополучно, в добром здравии и в радостном расположении духа прибыли к конечной цели…

Борис Григорьевич не осмелился спорить с дедом, но молитву слушал вполуха, слова пролетали мимо, не задевая душу, скорее раздражая высокопарностью и нарочитостью стиля. Ему было неловко перед Геней за эту неуместную, как ему казалось, выходку деда. Он искоса посмотрел на нее и был поражен: по лицу Ген и текли слезы, она повторяла за Лазарем каждое слово, старательно, как школьница-отличница.

А Лазарь, закончив молитву, смущенно признался:

— Я не вспомнил свадебную браху [24] Благословение (иврит). , прочитал молитву перед дорогой. Но ведь, дети мои, нет более трудной и радостной дороги, чем сама жизнь. Идите по ней рука об руку и — мазл тов [25] Пожелание счастья (идиш). вам навсегда, мои дорогие!

Геня едва слышно, одними губами прошептала — спасибо, поцеловала Лазаря и расплакалась, уже не сдерживаясь.

Нет, не гойка, нет, подумал Лазарь, сердцем чую, а если и гойка, то все равно — родная. Он поцеловал ее в лоб, прижал к себе.

— Все будет хорошо, внучечка, — сказал. — Мы тут все починим-поправим. И Нешка отойдет, душа у нее добрая, справедливая, приглядится к тебе и полюбит… Все будет хорошо. Лазарь был прав во всем, так бы и текла жизнь, своим чередом — ничего мудреного не было в его предсказаниях. Только война решила все за них: кому жить, кому не жить, кому дождаться победного часа, а кому превратиться в тлен и пепел.

Он и сам умер в начале войны, когда Одессу еще не сдали врагу, но всё уже сдвинулось с места — паковали чемоданы и узлы, ехали кто куда, все дороги были забиты транспортом, поезда переполнены, пароходы перегружены. Снова исход, с тоской подумал Лазарь. Не только для евреев, вечных странников на этой земле, для всех настал роковой час.

Убереги их, Господи, в дороге от врагов и злоумышленников. Да будет на то воля Твоя… — помолился он за всех, кто уже в пути, кто собирается в путь и отдельно за тех, кто сражается на полях брани. За всех воинов страны, какой национальности бы они ни были, попросил Лазарь Бога: Всесильный и Всемогущий Господь Бог наш, Владыка Вселенной, не дай погибнуть ничьим сынам и отцам на этой войне, обереги их от ран и поражений, осени покровом своим и даруй им победу и жизнь… Слова сами сложились в молитву, он вдохнул в них всю веру, которую сохранил в душе своей наперекор всему. И добавил смиренно: Прими, Господь Милостивый и Милосердный, молитву от недостойного сына Твоего, не за себя прошу, Всесильный, не осмелился бы за себя…

Да и что мне, вздохнул он, я тут останусь, мне больше идти некуда. Не хочу, чтобы смерть блуждала за мной по свету, я ее здесь на пороге дома подожду.

Долго Лазарю ждать не пришлось. И смерть ему выпала легкая, как сон. Присел утром на табуретку у двери, прикрыл глаза, да так и нашла его Нешка, уже окаменевшего. Лицо было спокойное, от всего отрешенное, видно, отпустила пружина, мешавшая душе расправиться и вдохнуть полной грудью, он даже как будто помолодел, а на губах застыла улыбка.

Борис Григорьевич долго не мог уснуть, ни укол не помог, ни таблетки, лежал с открытыми глазами и к чему-то прислушивался, будто ждал чего-то. Или кого-то. Ожидание было мучительным, тревожным и неотвязным одновременно. И главное — он не мог понять, хочет ли, чтобы ожидание, которое жмется по темным углам больничной палаты, колышет штору и стучит в окно, воплотилось в реальность, или ждет, что оно развеется в предутренних сумерках и больше не повторится. Неопределенность изнуряла, нервировала, порождала психопатию. Ему это надоело.