Рада Полищук - Жизнь без конца и начала

— Пожалуйста, помни, прошу Тебя…

Слезы, высыхая, оставляли на его лице белые соляные дорожки, он поискал глазами прадеда Боруха — никого, ни единой души не было рядом с ним, не по себе сделалось, и куда дальше идти, не знал: вперед, где даже следов ничьих не видно, или назад, куда дорогу не запомнил. И спросить некого.

— Дед! — окликнул на всякий случай. — Дед, погоди, не оставляй меня одного, я не знаю, куда мне идти — назад или вперед? Дед!

— Какой дед, Борюсик? Что с тобой, милый, успокойся. Это я, Геня.

Борис Григорьевич открыл глаза, но не сразу понял, что лежит в своей больничной кровати, а рядом, на стуле, придвинувшись поближе к нему, сидит встревоженная жена, с которой прожил почти пятьдесят лет, ни на день, ни на час не переставая любить ее, свою единственную женщину.

— Прости, Генюся, сны какие-то странные вижу.

Жена погладила его по руке. Присела на краешек постели, поцеловала в щеку, удивленно посмотрела на него:

— Ты плакал, Борюсик? Щеки у тебя соленые, будто в Мертвом море купался.

— Почему в мертвом? — вздрогнул он от какого-то смутного воспоминания или, быть может, предчувствия. — Почему в мертвом? Я там еще никогда не был. Не опережай события…

Он сразу понял, какую глупость сморозил, все мысли о смерти, потому и выдал такую реакцию на слово «мертвый». И Генюсю обидел ни за что. Надо взять себя в руки, мама ведь сказала, что смерть — тот же сон и нет ничего страшного. Мама никогда не обманывала его.

— Не волнуйся, милый, это я глупость сказала… Щеки у тебя очень соленые.

В ее голосе ему послышалось едва уловимое смятение, она отвела глаза в сторону, словно что-то хотела скрыть от него. Он слишком хорошо знал ее, чтобы не почувствовать ее замешательство.

Она снова нежно погладила его по щеке. Какие у нее руки красивые, подумал он, и вообще она красавица, и годы ее не берут. Он и сейчас ревнует ее, как в далекой юности, когда готов был упрятать под чадру, чтобы уберечь от постороннего взгляда. Даже шутил, что готов принять ислам, чтобы узаконить такой порядок вещей.

Боже, как категорически не принял эту его шутку дед Лазарь, который мало сказать любил его — боготворил, обожал, никогда ни в чем не перечил, выполнял любой каприз, на все готов был ради него. Даже с Нешкой, отрадой своей, один раз из-за него поссорился всерьез, категорически приняв его сторону. И это было связано с Генюсей.

По разнице в возрасте они повторяли маму и папу — Геня на шесть лет младше его, но зато почти на голову выше, как бабушка Шира и дед Арон. То есть по внешним параметрам они вполне вписывались в семейные нормативы. Был только один пункт несоответствия, и пункт очень серьезный — пятый. Для его мишпухи Геня была гойкой, нееврейкой, по маме и по обеим бабушкам, глубже копать не стали, но неприятие было полным. В его отношениях с матерью, всегда доверительных, открытых, на равных, образовалась глубокая трещина, чтоб не сказать сильнее — разлом. Ему-то было наплевать: еврейка, нееврейка — он не видел никакой разницы. Но семья возражала, причем все в едином порыве.

Кроме деда Лазаря, он один поддержал Бориса. Нешка категорически непримиримо сказала:

— Нет, никогда! Не приму в дом невестку гойку.

И это значило — нет, никогда. Характер у мамы был твердокаменный, тут и отец оказался бессилен. Только развел руками:

— Поступай, как сердце подсказывает, сын. Но мать не бросай. Упаси Господи, скоро начнется война, я на фронт уйду, ты — за старшего в доме останешься.

— Я за старшего буду. Борух тоже солдат своей родины, сражаться за нее пойдет, как все мужчины, не приведи Бог, — выступил вперед Лазарь. — Это из меня вояка уж никакой, а за домом пригляжу. А ты, Борух, мальчик мой, женись, коли любовь настигла, в жизни нет ничего выше любви и веры. Только смерть, — добавил сокрушенно, взгляд его затуманился, он закивал головой, сам себя одобряя в правильности своих суждений. — Иди, Борух, к молодой жене, живите счастливо.

Лазарь был первым из всей семьи, кто познакомился с Геней. Он помогал Боруху переехать, уложил немудреные пожитки внука, благо опыт имел, велел присесть на дорожку, Бог знает, какому обычаю следуя. Нешка ушла из дома загодя, не желая проститься со старшим сыном, и они сидели вдвоем в темном тамбуре — дед и внук. Лазарь сцепил руки на коленях и долго молчал, свесив голову. Ему было что вспомнить: покинутый дом в местечке, кладбище с родными могилами над безбрежной гладью ставка, Ширу, Арона, Фанюшу, старую свою клячу Броньку, без вины виноватую в той давней беде, и Броньку-чужую, которая увезла их троих из Юстинграда: Нешку, Гиршеле и его, Лазаря с неизбывной скорбью, переполняющей сердце, и неискупимой виной, что течет по жилам. Не вымолить прощение, не отмолить грехи свои, не забыться в беспамятстве — не дано ему. Так думал Лазарь бессонными ночами, не находя слов для молитвы. С этим жить — думал он тогда, когда все случилось. С этим и живет.