Владимир Крупин - Море житейское

Его (стих) композитор Манвелян песней сделал, и ее даже по радио исполняли. И еще пели песню с моими словами, но начало не мое. Шел по Арбату, случайно услышал: «А кто же эта девушка и где она живет? А может она курит, может она пьет». Досочинил: «Но как же мне осмелиться, как к ней подойти? А вдруг она заявит: нам не по пути. И все же я осмелился и к ней я подошел. И в ней подругу верную, надежную нашел. И вот мы с этой девушкой уж десять лет живем, и оба мы не курим, и оба мы не пьем. Я, парни, вам советую решительнее быть, и к девушкам на улице смелее подходить. И с ними вы наладите семейный свой уют: не все же они курят, не все же они пьют».

ОТЕЦ: НА ПАСХУ служили молебны по домам. В одном доме священник перечисляет имена о здравии. «А как жену зовут?». - «Парань-ка». - «Нет такого имени». - «Как нет? - и кричит жене, она на кухне, - Парань, Парань, как тебя зовут?» Она выскакивает из-за занавески, кланяется: «Параскева, батюшка».

ЮНОШЕСКИЕ СТРОФЫ: «Выпуская в свет “Гулливера”, автор думал: окончится зло: в сотню дней от такого примера воцарится в мире добро. Трудно жить, когда знаешь наверно, что умрешь без того, за что гиб. Но во мне все же крепкая вера: человечество будет другим».

«Сегодня ты стала другой, потому что ушла с другим. Назвать тебя дорогой, согреть дыханьем своим, больше мне не смочь. Просится в окна ночь... Завтра я встану другим».

УЖЕ СОВЕРШЕННО задыхаясь, сорвался я с последней кручи перед морем и тут же сразу понял всю свою дурость: я выскочил на асфальт. По которому я смог бы, как белый человек, дойти до берега. И вот стоял весь перецарапанный, с ушибленным коленом, с болящей в запястье рукой и говорил себе: да, это только ты умеешь находить приключения на свою голову и на остальное. Дошел до моря. И залез. И, конечно, еще и другим коленом ударился о подводные камни. А впереди был путь в гору и в гору, к отелю «Аристотель».

Это Уранополис. Утром пораньше за визами и на Афон. Там буду хромать. Но на Афоне и хромать хорошо.

ПЕСНИ ГРАЖДАНСКОЙ войны: «Мы смело в бой пойдем...» - «И ми за вами». - «Мы, как один, умрем». - «А ми нимношка подождем».

Свиридов: Революция не имела своей музыки, все переделки. «Мы смело в бой пойдем за Русь святую, и, как один, прольем кровь молодую». Так пели в Первую мировую. В гражданскую переделали: «Мы смело в бой пойдем за власть советов, и, как один, умрем в борьбе за это». Полная чушь собачья: за что «за это»? Но пели же.

- Я СУДЬБУ СВОЮ, тело и душу - все отдам за улыбку твою. Не любить невозможно Надюшу, потому я Надюшу люблю.

- Конечно, все мужья - невежды, но не у всех жена Надежда. Добра, красива и умна. А кто она? Моя жена. И ей известны педнауки и у нее чудесны внуки. И так же точно, всем известно, у ней красивая невестка, друзья и мама, и к тому ж у ней красивый, умный. сын. И сын тот в этом не один, поскольку есть еще и муж.

С УТРА, НАЛИВ нектар в стакан, читал поэтов. И изменил Диане Кан с землячкой Светой (Сырневой).

В КОМИТЕТЕ ПО ПЕЧАТИ сотрудник рассказывает: «Было совещание главредов московских изданий. Жалуются: вы отняли у нас проституток, оставьте нам хотя бы магию, экстрасенсов, колдунов. Нам же совсем не на что жить» (то есть деньги от рекламы бесовщины и разврата).

- УТОПИТЬ ГОРЕ в вине невозможно: горе прекрасно плавает (брат Михаил). Я уже не подхожу к семидесяти, а отхожу (он же).

- Я ГУЛЯЮ КАК собака, только без ошейника. Не любите вы меня, экого мошенника. Ой ты, милая моя, не бойся пьяного меня. Чем пьянее, тем милее буду, милка, для тебя.

Балалайка, балалайка, балалайка лакова. До чего любовь доводит -села и заплакала. Балалайка, балалайка, балалайка синяя. Брось играть, пойдем гулять: тоска невыносимая.

Коля, Коля, ты отколе? Коля из-за острова. До чего любовь доводит, до ножа до вострова.

- ШЛИ В ТАЛЛИНЕ нацисты в черном, со свастиками. А старик с гармошкой заиграл «Прощание славянки». И они стали маршировать под этот марш (рассказала Татьяна Петрова).

«Я ЛЮБИЛ ЕЕ эвристически, а теперь люблю эклектически. Друг смеялся надо мной саркастически, а потом вообще сардонически».

МНОГО ЧЕГО открылось для меня в литературной Москве. Разве мог я предполагать, что в ней никто меня не ждет. Вот я такой хороший, так всех люблю, так хочу послужить Отечеству и его словесности. Но надо ж за стол со всеми присесть. Но увидел, что садятся за него москвичи и локти пошире раздвигают, чтоб рядом никто не сел.

А уж словес - словес! Особенно склоняли цеховое братство. Но я быстро заметил, что произносят это слово они так: «бьядство». Картавили сильно. Такое вот московское бьядство.