Яков Капустин - Веревочка. Лагерные хроники

Мало ли какие грехи и грешки на деловом и на личном фронте водились за доктором Ласкером, о которых могли донести главному оперу Управления, поэтому те двадцать минут, которые понадобились полковнику на дорогу, доктор провёл в тревоге и аналитическом раздумье.

На его удивление Николай Павлович был само обаяние и приветливость. Он достал из кармана бутылку коньяка и предложил посидеть и выпить за знакомство.

После выпитого коньяка и высказанных в адрес доктора комплиментов, полковник приступил к разговору, предупредив Бориса Аркадьевича о строгой конфиденциальности.

Оказалось, что полковника Оскому, при одном имени которого многие теряли покой и сон, на протяжение многих лет мучает жесточайший геморрой, что делает, в последнее время, его жизнь просто невыносимой.

– Вы понимаете Боря, что мне при моей должности и авторитете нельзя, чтобы об этом узнали и говорили все кому не лень. Поэтому я могу довериться только вам, в надежде, что это навсегда останется между нами.

У Бориса Аркадьевича отлегло от сердца.

– Геморрой, делов-то! – подумал облегчённо доктор.

Тут же в ординаторской, осмотрев больного, доктор Ласкер пришёл к выводу, что необходимо оперативное вмешательство, о чём он и поведал забеспокоившемуся полковнику.

– Дело в том, Борис Аркадьевич, что я совсем не могу переносить боли, даже уколов, а тут операция. Может быть можно как-то иначе.

– Не волнуйтесь, Николай Павлович, я Вам, по блату, сделаю операцию под общим наркозом. Так что проснётесь здоровым, как новенький.

– Да, но у вас тут анестезиолог молодая женщина.

– Завтра анестезиолог выходная, а я Вам сам дам наркоз, а в помощники возьму санитара из заключённых. Он бывший студент-медик. Очень способный, знающий и язык держать за зубами умеет. Не Вы первый обращаетесь ко мне с такой деликатной просьбой. Не волнуйтесь, ради Бога. Всю жизнь будете меня благодарить. И не заметите, и не почувствуете.

Они допили коньяк и договорились встретиться завтра, в воскресенье в девять утра.

Предупредив санитара Лёву, который досиживал четвёртый год за торговлю наркотиками в родном мединституте, оба стали готовить операционную для завтрашнего дня.

Наутро, подготовив и уложив полковника на операционный стол, оба медика надели перчатки и маски приступили к делу.

Всё было привычно и просто.

После укола с лёгким наркотиком, больному вкололи релаксант для расслабления наружной и внутренней мускулатуры.

Осталось только ввести в трахею интубационную трубку, чтобы подавать в лёгкие кислородную смесь, ибо после релаксации сам больной уже был дышать не в состоянии.

Релаксант уже подействовал, и у медиков была всего пара минут для интубации и включения дыхательного аппарата, но к своему ужасу Борис Аркадьевич обнаружил, что рот больного до конца не раскрывается, и трубку ввести в трахею нет никакой возможности.

Видимо челюсть была раньше сломана и неправильно срослась.

Времени почти не оставалось, и больной мог просто задохнуться, потому что релаксант расслабил все мышцы организма.

– Лёва, сука! Выбивай ему верхние зубы, а то мы его сейчас потеряем. Нас же за яйца с тобой подвесят, если он умрёт. Скажут, что мы специально его угробили. Давай!

Лёва схватил металлический штатив для переливания растворов и, нижней его частью, стал колотить изо всех сил по верхним зубам полковника, пока не выбил три зуба.

Наконец-то трубка вошла в трахею, и полковник задышал на аппарате.

Борис Аркадьевич без сил рухнул на пол.

Просидев пару минут и отдышавшись, он встал и подошёл к операционному столу.

– Лёва, козёл! Где третий зуб?

– А я откуда знаю. Был тут.

– Ты его держал в руках?

– Нет! Я думал он у тебя.

– Он думал. Скотина! Он у него в трахее, а может уже и в бронхах. Кошмар! Мы с тобой из тюрьмы не вылезем, он же самостоятельно не сможет дышать. Нужно вскрывать грудную клетку и отыскать этот грёбанный зуб.

Борис Аркадьевич уже копался во внутренних органах грудной клетки, когда Лёва на полу, у ножки стола, обнаружил потерявшийся зуб.

– Вот он! – Радостно закричал Лёва, на что Ласкер грязно выругался и, с криком «Скотина!», запустил в голову Лёвы хирургический зажим.

Закончив зашивать, трясущимися руками, огромный шов на груди полковника, Борис Аркадьевич присел на топчан и с ужасом представил себе дальнейшее развитие событий.

Всю ночь он просидел возле постели больного, не сомкнув глаз.

Но, пролежав две недели в лагерной больнице в отдельной палате, полковник уже не думал ни о геморрое, ни о зубах, ни о враче-негодяе, ни об огромном шраме на груди.