Бенедикт Велльс - Конец одиночества

– Вот это очень здорово, – сказала она, когда я дал ей послушать «Between the bars» [23] «Между барными стойками» (англ.). Эллиотта Смита. – Это мне по-настоящему нравится.

На какой-то миг, когда мы, сидя рядом, слушали музыку, вернулось ощущение близости, как в интернате.

– Ты счастлива? – спросил я.

Она нервно отняла от уха наушник:

– Что ты сказал?

– Ты счастлива?

Сперва Альва хотела уклониться от ответа, и я уже испугался, что спросил ее слишком в лоб. Затем она только пожала плечами:

– А ты?

Я тоже пожал плечами.

– Ну, вот мы и поняли друг друга, – весело воскликнула Альва.

Я указал на ее капучино:

– Я, вообще-то, думал, что мы в честь встречи как следует выпьем.

– Так что нам мешает?

– Как насчет джина?

– Лучше не надо. В прошлый раз, когда мы пили джин, все было как-то странно, ты помнишь? Ты танцевал передо мной, а я была пьяная в стельку. Еще немного, и я бы на тебя накинулась.

Она сказала это как ни в чем не бывало и углубилась в винное меню.

После двух рюмок мы уже сидели рядом. Не знаю, что стало причиной – алкоголь или музыка, но внезапно наши предыдущие встречи приблизились так, словно они были вчера, хотя после этого «вчера» прошло столько лет. Я опоздал на один поезд и решил пропустить следующий. У меня заплетался язык, но зато я наконец говорил то, что хотел.

Оживилась и Альва.

– А как с женщинами? – спросила она.

– Да ты же знаешь меня. Они вешаются мне на шею, вот даже на пути в бар пришлось отбиваться от двух. Прямо сил нет.

На это она ткнула меня в плечо, и вечер превратился в сплошное «А ты еще помнишь?» и «Поверить невозможно, как мы тогда». Мы обменялись множеством мелких историй; она своим тихим голосом рассказывала, что все еще слушает музыку, чтобы заснуть, или говорила о годах, проведенных в России, как там, в московском метро, торговцы ходят по вагонам, предлагая пассажирам секс-игрушки или пиратские DVD и книжки («в них всегда не хватает нескольких важных страниц, но зато покупаешь их почти даром»); я, в свой черед, рассказал про свадьбу Марти: о том, как мой брат танцевал с невестой, словно плохо отлаженный робот, но зато произнес речь по-хорватски почти без акцента. За окном давно стемнело, а мы все рассуждали об одиночестве, которое нас порой одолевает (Я: «Это вечное одиночество меня доконает» – и Альва в ответ: «Да, но противоядие от одиночества не общение с кем попало. Противоядие от одиночества – это чувство защищенности». Я, подзывая жестом официанта: «Чокнемся за это!»). И все это время я не мог оторвать взгляда от прекрасного, точно взятого из фильма-нуар, Альвиного лица, я всматривался в ее сверкающие светло-зеленые глаза, мы выпили еще и погрузились в блаженное опьянение, и я неожиданно для себя произнес:

– Больше всего я хотел бы уволиться с работы, уехать из Берлина и заняться одним писательством.

И мне вдруг показалось, словно ко мне вернулся мой внутренний голос, и я наконец признался, что скучал по Альве и все эти годы думал о ней, а она мне в самое ухо: «А я о тебе». По спине побежали мурашки, и я наслаждался этим бархатным напряжением, возникшим между нами, чувствуя, как наши ноги соприкасаются, и все время спрашивал себя, замечает ли она, что за разговором наклоняется ко мне так близко, что ее волосы щекочут мое лицо и я ощущаю запах ее духов, и не делает ли она это нарочно , и тут я чуть было не сказал ей, что тогда слишком поздно понял, что люблю ее, но она в это время как раз рассказывала о своей практике в Новой Зеландии, и тут я пропустил предпоследний поезд, заглядевшись на ее руки, которыми она жестикулировала за разговором, или на ее зубы, когда она смеялась, а смеялась она в тот вечер много, примирившись за эти годы с косо растущим резцом, потому что уже не прикрывала рот рукой.

– Почему это для тебя есть пиццу – значит преодолевать психологическую травму? – спросила она.

– Да по интернатской привычке, – ответил я. – Тогда ужина было маловато, а если давали достаточно, то что-то оказывалось несъедобным. Наших карманных денег, как правило, не хватало на то, чтобы заказать пиццу, но иногда кто-нибудь раскошеливался. И вот через полчаса подъезжал белый автомобиль, на котором ее доставляли, а из окон уже десятки глаз следили, как оттуда выносят роскошную, ароматную пиццу. И едва владелец входил с ней в интернат, как его обступали все: «Пожалуйста, мне тоже кусочек, я же с тобой всегда делился». Или: «В следующий раз, когда я буду заказывать, я дам тебе четверть пиццы, обещаю. Мне только один кусочек!» Приходилось делиться. Бывало, раздашь половину, а в следующий раз оставалось только полагаться на их великодушие. Поэтому ты там никогда не наедался досыта. С тех пор во мне засел неутоленный голод. После девяти лет алчного голода теперь, сколько бы я ни съел пиццы, мне всегда ее мало.