Эдриан Джоунз Пирсон - Страна коров

– Что-то одиноко у вас как-то выходит.

– Для некоторых – возможно. А вот для кого-то это – освобождение…

– Среди однородности современной жизни?

– Да.

– Крохотный оазис в засухе?

– Да. Ибо вода есть всего-навсего собрание влаги, верно?

– Верно.

– Точно так же, как человечество есть всего-навсего пестрая коллекция людей, верно?

– Верно.

– Так не суть ли мы, стало быть, – то множество «я», что составляет мы в КОРОВЬЕМ МЫКЕ? Не сами ли мы суть зеница того ока, где все смыкается, образуя мы?!

– Не знаю… а мы таковы?

– Мы таковы!

– Таковы?

– Да, доктор Фелч, мы таковы!

И тут я сложил салфетку и запихнул ее в карман ко всем остальным.

– Ладно, Чарли. Поверю вам на слово. С учетом того, как уже поздно, мне придется просто поверить вам на слово – в том, что это и впрямь секрет искупления Коровьего Мыка. Что в этом действительно содержится метафорическое значение всего.

Я кивнул.

– Но, Чарли?..

– Да, доктор Фелч?

– Где же чертова еда?!

– Какая еда? Вы про сено в колоде?

– Нет, Чарли, еда, которую вы нам всем сегодня вечером обещали. Мясо без овощей. И овощи без мяса?

– Она на подходе.

– Вся?

– Конечно. Как и со всем остальным в этом мире, тут все дело лишь во времени…

– В отличие от отставки!

– Да.

– И налогов.

– Да.

– И кончины нашего любимого учителя истории.

– Нашего чего?

– Вы не знали?

– Чего не знал?

– Простите, Чарли. Я думал, вы знаете…

– Что знаю?

– Про Уилла… это произошло некоторое время назад… в больнице, где вы его навещали… говорят, все случилось довольно мирно, тихо и во сне…

– Но как это может быть! То есть мы же только что… мы втроем только что… он только что!..

– Простите, Чарли.

– Но!!!

– Чарли!

– Да?

– Чарли, вы… вы, что ли, плачете?

– Нет, разумеется, нет. Конечно же, я не плачу. Я образовательный управленец.

– Вот, возьмите этот носовой платок…

– Но я же не плачу!

Я взял платок и высморкался.

– Я не плачу. Это просто влага, что постепенными приращениями накапливалась многие годы. Влага тысячи рек высвобождается. Влага этих…

Немного погодя доктор Фелч встал, чтобы долить себе в стакан, и я, сидя один за своим столиком, еще раз оглядел весь кафетерий. Дискотечный зеркальный шар отбрасывал кружившие отраженья по теплому залу, и в его вращавшемся свете казалось, что воедино слились все метафоры в мире. Покуда я сквозь алкоголь пялился на мир вокруг, я видел, как из всех углов кафетерия и во все мыслимые стороны летят стрелы. На столе передо мной лежал пластиковый пакетик с застежкой. На стене – флаг. А вдалеке за мокрым баром были шафранный саронг и одинокая скамья на краю вселенной. Гаультерия и эвкалипт. Верные пилюли. Усеченная симфония с ее скрипками и флейтами, тающие ледники и исполнитель на треугольнике, терпеливо стоящий где-то сбоку. Дождь. Река. Звезды. В свете кафетерия – при тусклом неоне туалетной кабинки – я видел все это, хоть и не их отдельные друг от друга образы. Свет бил мне прямо в глаза, а я видел все это смычкой, какую они собою и представляли. Одной кляксой единства, где солнце и луна прекратили друг другу противостоять, а вместе сияли на реку шафрана. Вневременной чередой влаги, текущей по руслам асфальта и ледникам алебастра к совершенному спокойствию, что и есть равноденствие.

Час уже становился поздний, и я очень устал.

Положив голову на стол, я закрыл от всего этого глаза.

Так что, стало быть, есть любовь? Что такое любовь, если не то, чем бы могла быть, и не то, чем быть не должна? Если она не то, чем была бы или ей не следует быть, или была? Если любовь не есть ни то, что она не есть, ни то, чем быть ей будет нужно? Все это, конечно, трудные вопросы, хотя еще труднее будут ответы на них. Ибо таков экзистенциальный вопрос нашего биологического вида: если любовь не то, что она не, тогда что именно она такое?

На протяжении веков этим вневременным вопросом непрестанно задавались великие любовники по всему миру. Его изучали великолепнейшие философы и эмпирики на протяжении многих эпох. Чтобы разрешить его загадку, ставили эксперименты, разрабатывали математические модели. Предлагали исследования и писали отчеты. И со временем измеримые итоги всего этого вопрошанья постепенно просочились к выдающимся мужчинам и женщинам, которые преподают в наших общинных колледжах.

Среди благородных представлений мира, вероятно, нет ни одного другого, что вызывало бы больше благоговения и споров. Больше конфликтов и презренья. Для некоторых любовь неизмерима, а для кого-то – невыразима. Для молодежи это страсть, а для людей опытных – любовь. Для виноватых – прощение. Для обреченных – милость. Для учащегося – образование, а вот для учителя – юность. Любовь во всех обличьях своих – надежда и сострадание, покаяние и радость. Это скорбь и боль. Это печаль и стыд. И теплота. И зависть. И нежность. И томленье.