В. Строгальщиков - Слой

Виктор Александрович спустился на лифте в подвал, нажав кнопку с цифрой «один». Вестибюль программировался «двойкой», и новички, не знавшие этого, обычно давили «единицу» и потом недоуменно шарахались по подвалу в поисках выхода.

Жил Виктор Александрович неподалеку, за драмтеатром, и вполне мог за пять минут дойти пешком, но шофер Василий жил в том же доме — поспособствовал на прощание прежний хозяин — и тоже любил есть домашнее: говорил, что для брюха полезнее, и Слесаренко в этом был с ним согласен; его собственный желудок все чаще напоминал о себе.

По утрам Виктор Александрович от машины отказывался, любил прогуляться по свежаку, и с шофером Василием сегодня еще не виделся, а потому поздоровался, подойдя к машине.

— С приездом, Виктор Саныч, — приветствовал его шофер. — Когда прибыли?

— В воскресенье, — сказал Слесаренко и зафиксировал в уголке памяти вопрос: почему спрашивает — из вежливости или по другой причине? Собственная мнительность подчас раздражала Виктора Александровича, но тут уже ничего не поделаешь, поздно ломать характер.

— За полчаса «заправитесь»? — спросил он Василия. «Заправкой» шофер именовал любой прием пищи, и это словечко нравилось Слесаренко и тоже прилипло к нему.

— В три десять надо отъехать.

— Отъедем, — сказал Василий. — Нет проблем, Виктор Саныч.

Дети были на работе, приболевший внук спал. Перекусив постным борщом и картофельными котлетами в сметанном соусе, Слесаренко пошел менять рубашку. Когда снимал использованную, нашел в кармане брюк испачканный кровью платок и бросил в корзину для грязного белья.

— О, господи! — ахнула жена за спиной.

— Ничего страшного, — сказал Виктор Александрович, — не бери в голову, Вера.

Жена приподняла платок за уголочек и повертела его перед бледным лицом.

— Это чей, Витя?

— Как это чей? — удивленно спросил Слесаренко, не сразу осознав причину вопроса. — Да кто-то подал в толпе, даже не видел, кто. Не до этого было.

— Ты очень испугался, когда тебя ударили?

— Почему это я должен был обязательно испугаться?

Наивность сорокасемилетней учительницы словесности приводила Виктора Александровича то в восторг, то в бешенство, но чаще всего умиляла до жалости: как смогла эта женщина за четверть века ежедневного общения с детской жестокостью и тупостью сохранить душу в чистоте и целости? Сам Слесаренко любил детей, но до пяти лет и старше двадцати; промежуточный возраст был ему неприятен.

— Тебя же могли просто растоптать! Я так боюсь толпы… Скажи мне, Виктор, почему люди, собираясь в большом количестве, аккумулируют в массе своей самые темные инстинкты? — Академичность вопроса подсказала Слесаренко, что он готовился давно: наверное, еще со времени татьяниного звонка. Он представил себе, как жена Вера панирует котлеты и размышляет о странностях человеческой души.

— Зря тебя Татьяна запугала своими рассказами. Всё было куда прозаичнее: поорали — разошлись.

— Нет, что-то с людьми происходит, — сказала серьезным голосом жена. — Как могла женщина, русская женщина, наверняка мать, ударить человека, который желал ей добра? Только добра!

— Ну, хватит, хватит драматизировать. Вера! — Виктор Александрович обнял жену и погладил её ладонью по спине. — Ты бы лучше рубашку подгладила: смотри, воротник загибается.

Верины слова вызвали у Виктора Александровича неловкость и чувство безвинного обмана. Совсем не добра желал Слесаренко той золотозубой женщине в норковой шубе: по его мнению, такие истеричные и наглые бабы заслуживают хорошей порки — в первичном смысле этого слова. В одном он был солидарен с женой: в нелюбви к большим скоплениям народа. И его не очень прельщала сегодняшняя вечерняя перспектива ехать вместо мэра на встречу в поселок Нефтяников.

С нынешним главой города Слесаренко многие годы ходил параллельным курсом во властных коридорах, но редко пересекался с ним в конкретной работе и почти не знал как человека. В последнее время пригляделся на Думе, кое-что понял в нем и оценил по достоинству, но по-прежнему не знал главного: чей он человек, нынешний мэр.

Совершенно независимых людей на чиновничьей лестнице отродясь не бывало, за каждым кто-то стоял, открыто или потаённо. Мэр в этом смысле выглядел загадочно и странно: какой-то конкретной крупной личности, группы влиятельных (или жаждущих влияния) людей за его спиной не просматривалось. Человеком Рокецкого мэра тоже нельзя было назвать без оговорок: они никогда не работали вместе и не имели общих друзей. Слесаренко в который раз поймал себя на мысли, что до сей поры не знает, кто же у мэра ходит в близких друзьях. Формальные приятельские связи прослеживались, но ни одного сокровенного друга — такого, которому душу открыть не боишься, — Виктор Александрович у мэра так и не вычислил. И не мог уяснить для себя, хорошо это или плохо. Настоящие друзья — это счастье человека и уязвимое место политика. Виктор Александрович к городскому голове относился хорошо и зла ему никогда не желал, считая его толковым руководителем, без авантюры и самодурства, но жесткий опыт аппаратной работы подсказывал ему, что отсутствие информации о начальнике есть слабость и страх подчиненного; надо непременно что-то знать, и это «что-то» обязательно найдется у каждого, стоит поискать основательнее. «Скелет в шкафу», — так, кажется, говорят англичане. Копать под мэра Слесаренко не собирался. Более того, связывал именно с ним свою будущую карьеру, но не отказался бы от возможности заиметь на начальника любой доказательный компромат. Земля — она круглая, кто знает, как завтра повернется…