В. Строгальщиков - Слой 3

Поехали в кротовской «Волге». Слесаренко успел заметить недоуменный взгляд своего шофера и сделал рукой: все в порядке. «Джип» Вайнберга и «джип» его охраны ждали у перекрестка на выезде из города, пришлось тормозить, выходить из машины, здороваться за руку и снова садиться и ехать по старой бетонке, где колеса машины стучат, как у поезда, потом сворачивать на новую гладкую дорогу и снова тормозить и выходить у КПП – не потому, что не пускали, а просто промысловое начальство решило встретить у ворот, по всем канонам номенклатурного былого протокола, – ни черта не меняется в людях! – и уже кавалькадой в четыре машины они двинулись дальше и теперь уже ехали долго, и Слесаренко спросил Кротова:

– Асфальт?

– Асфальтобетон. Поверх старых плит положили подушку из щебня и залили асфальтобетоном. Покрытие сто лет продержится, если в болото не уйдет.

– Почему основную дорогу не сделали так же?

Чего ради-то? Это же дорога окружного значения, вот пусть округ ее... Леня даром денежки не тратит.

– Глупо получается.

– А вы договоритесь в Хантах: если Вайнбергу зачтут в счет окружных налогов или дорожного фонда, он и главную бетонку так же сделает.

– Хорошая мысль, – проговорил Слесаренко, разглядывая местность сквозь темные стекла машины. – Они что, всю территорию колючкой оцепили?

– Да, – сказал Кротов.

– Все месторождения?

– Да.

– И везде вот такие дороги, и везде капэпэ?

– Да-с! – сказал Кротов почти со злорадством.

– И никого не пропускают?

– Нет! Я вам больше скажу...

– Так скажите.

– Тут везде – сухой закон.

– То есть?

– Сухой закон на промыслах и буровых. Охрана на въезде обыскивает.

– Буровиков обыскивает? – недоверчиво промолвил Слесаренко. – И они позволяют?

– А куда они денутся, – с веселой злостью сказал Кротов. – Ну, были инциденты поначалу. И знаете, что Вайнберг сделал? Он собрал конференцию жен.

– Да, вот про это я слышал.

Теперь бригада подписывает поручительство и проезжает без досмотра. Но если засекут, что провезли и выпили, всех к чертовой матери безвыходно о пособия.

– И что профсоюз?

– Профсоюз, подписал.

– Молодцы же, однако, – сказал Слесаренко.

– Вы еще там, на месте, увидите, – довольным голосом пообещал Кротов. – Канада, блин!

«Блин-Канада» на нервом же промысле поразила Виктора Александровича отсутствием ржавых труб, свежей краской, гравийными дорожками с бордюром и газонами на свободных местах. Над блочным корпусом центральной аппаратной развевался на мачте флаг «Севернефтегаза» с короною из трех бурильных стилизованных долот.

– При смене вахты опускают и вновь поднимают, пояснил Кротов.

– Ну, это слишком...

– Ничего, привыкли.

Когда приехали на буровую, Слесаренко уже не дивился порядку и армейскому почти устройству рабочего быта. А вот закрытая площадка буровой с мощными кондиционерами системы «тепло-холод» и фирменная роба буровой бригады заставили Виктора Александровича одобряюще поцокать языком: он же видел и помнил, как это было раньше. И еще он обратил внимание, что нету комаров и мошки, и ему сказали, что по весне окрестности залили с вертолетов.

Вайнберг на встречах держался в тени городского начальства и больше молчал, говорили другие, рассказывали и поясняли, но читалось по бесстрастному холеному лицу, что доволен и горд произведенным впечатлением, и Виктор Александрович признавал за ним право на это заслуженное торжество. Получалось, что в них, в этих новых, было что-то разумное, или просто они обсчитали и поняли, что в хороших условиях они выжмут из своих рабочих больше нефти и больше денег. И ощущалось еще что-то неприятное в едином молчании тех, кто работал, и тех, кто отдыхал в подсменку перед телевизором в уютных чистеньких «вахтовках» производства тюменского завода – Виктор Александрович узнал об этом с удовольствием, – и в напряженном выражении следящих глаз, в отсутствии шуток в ответ на попытки гостей как-то сблизить дистанцию, а ведь раньше помбур мог съязвить и начальнику главка. Был затаенный страх, как в зоне за колючкой; Слесаренко, строителю со стажем, приходилось и общаться, и работать с «контингентом», ни одна «стройка века» тогда не обходилась без него, и Виктор Александрович легко опознавал электрический запах этого людского напряжения несвободы. Но, может быть, печально думал он, иначе и нельзя, особенно сегодня, иначе развал и анархия, крикливое наглое тунеядство. Он где-то читал, что во все времена, при любых общественных режимах двадцать процентов людей всегда работают не за страх, а за совесть, еще двадцать процентов не работают нигде, никак и никогда, а оставшиеся шестьдесят работают только за страх. И те, вторые двадцать процентов, должны прилюдно и наглядно умирать от голода, чтобы страх основных шестидесяти стал более осознанным и продуктивным. Виктор Александрович готов был примириться с холодной ясностью приговора, если бы худой парень в «вахтовке» у окна, что глянул на него и сразу отвернулся, не был так пронзительно похож на его собственного сына. Когда хозяева уедут с буровой, парень наденет робу и встанет «у ключа» на устье скважины или полезет верховым на самую макушку вышки и будет вкалывать положенные восемь тяжелых северных часов, чтобы вскоре из просверленной им и товарищами длинной дырки в земле хлынула черная нефть и устремилась по трубе на запад, где превратится в зеленые хрустящие бумажки, коими и будет выстлан путь к Кремлю нового хозяина хозяев.