В. Строгальщиков - Стыд

— А где сейчас Гафаров?

— Умер.

— От чего?

— Откуда я знаю? От пьянки, наверное. Она уехала куда-то на юг, долго не было, потом узнал: вернулась. Старший сын здесь оставался, а младшего она с собой брала. Такая вот история, Володя… Сам видишь, чем все кончилось.

— Вам себя винить не в чем, Степаныч, — уверенно сказал Лузгин. — Вы себя в этом деле вели — дай бог каждому.

— Ты так думаешь? — Старик прикрыл глаза и покачался на стуле. — У меня на этот счет другое мнение. Ведь если бы я из чувства ложного товарищества не сделал Гафарова начальником и не покрывал его, не случилось бы той злосчастной рыбалки. Буровая ведь не кабинет, там работать надо, с буровой не сбежишь — некуда и некогда. И этой, дочери… отказал бы сразу — жили бы, как все живут. Я это к чему, Володя…

— Да понял я, — сказал Лузгин.

— Нет, ты не понял. — Старик болезненно поморщился. — А если понял — завтра же скажи Ломакину, чтобы и духу его здесь не было. Всем будет лучше, всем…

— Плохо, Степаныч? — спросил Лузгин, увидев крупные капли влаги на сером стариковском лбу.

— Нину позови, — сквозь зубы произнес старик, — а сам уйди! Не хочу… Быстрее!

Через двадцать минут тестя увезли на «скорой». Лузгин топтался в дверях кухни, смотрел, как теща ползает на коленях по ковру с тряпкой и стиральным порошком, и что-то бормотал уныло-оправдательное про старика, а больше про себя, и предлагал немедленно чинить отломанный у стула подлокотник — он умеет: здесь нужен клей «момент» и тонкая наждачная бумага. «Володя, идите к себе», — проговорила теща, задыхаясь, и сели, на мокрый ковер. Сейчас будет плакать, испугался Лузгин и на цыпочках убрался в кабинет.

Одну из стен кабинета занимала большая карта мира с наклеенными там и сям красными флажками. Европа, юг и север Африки, Индокитай, обе Америки… Свободными оставались Китай сердцевина африканской «груши», Средний Восток и Австралия с Антарктидой. Старик однажды пояснил со скромной гордостью, что карта есть наглядный путевой дневник неформального клуба отставников-нефтяников. Два раза в год старики выбирали новую точку на карте и отправлялись туда компанией человек в пятнадцать-двадцать. Этому предшествовал серьезный разбор вариантов, доклады специально назначенных для этой цели старико-экспертов; решение принималось тайным голосованием. Лузгин однажды вознамерился считать, тесть остановил его: «Не надо. Их семьдесят восемь, я помню». Предстоящий новый год компания предполагала встретить в Австралии или в морском круизе по островам Полинезии — окончательный выбор предстояло сделать в ближайшую среду на базе отдыха нефтяников: один день в неделю база полностью и бесплатно предоставлялась ветеранма и членам их семей. Тестю отводили персональный трехкомнатный «люкс», в котором он селился с Лыткиным и Прохоровым. Теща в этих выездах участия не принимала по молчаливому приказу старика.

Такой, пожалуй, и должна быть старость заслуженного человека, подумал Лузгин. Увидеть мир в компании добрых друзей, с которыми прожита целая жизнь — и какая! И делать это, не думая о деньгах: старик и многие в его компании были людьми состоятельными даже по западным меркам; к тому же Агамалов регулярно и щедро переводил на счет ветеранского фонда весьма значительные суммы — об этом Лузгину поведал Боренька Пацаев, когда узнал про карту старика.

Ах, да: Пацаев, вечер, человек из органов… И папка — та, что дал ему Ломакин, а он, забывчивый и несерьезный человек, даже не раскрыл ее ни разу.

Портфель валялся за диванной боковиной. Лузгин нашарил папку в отделении, улегся на диван и принялся читать, складывая прочитанные листы себе на живот. Минут через десять он сел, потом и вовсе сгреб бумаги и переместился за стол. В папке было восемнадцать распечатанных на принтере страниц убористого текста. Лузгин прочел их все, закурил и принялся читать сначала.

Старик вернулся вечером, в начале десятого. С ним приехали сестры — тихая Катя с подурневшим лицом и деловая, сердитая Тамара. Старика проводили наверх, сестры с матерью уселись в гостиной, их голоса были слышны, особенно Тамарин, настойчивый и низкий, как у старика, но сути разговора Лузгин, укрывшись в кабинете, разобрать не мог, да и не слишком вслушивался. Он представлял себе, как старик лежит сейчас наверху в одиночестве, а в это время его любимая внучка где-то в подвале или грязном чулане, или в багажнике машины, или думать не хочется где, и старик — такой богатый, властный, знаменитый — ничем не может ей помочь и вообще не может ничего.