В. Строгальщиков - Стыд

— Понятно. — Воропаев огляделся, одернул бушлат. — Все, поехали.

— Можно мне остаться? — спросил Храмов.

Лузгину уже сказал Коля-младшой, что через час-полтора сюда должна прибыть армейская колонна из Ишима в сопровождении эсфоровского патруля, и партизанам надо было сматываться, а Коле-младшому тем более: если узнают, что был с партизанами, — арестуют, отдадут под трибунал, — и Елагина с ребятами он вынужден оставить здесь, в окопе, потому что его, младшего лейтенанта Воропаева, здесь не было нигде и никогда.

Коля-младшой громко позвал Соломатина; тот вылез на асфальт из кабины второго «Урала» и крикнул, что — пора, нет времени.

— Ты, это, бойца моего приодень!

— Какого черта? — рассердился Соломатин и нехотя направился к заднему борту. Храмов побежал туда, на ходу сдирая дякинскую куртку. Только сейчас Лузгин заметил, что за вторым грузовиком приткнулся обшарпанный джип и в кабине его на пассажирском переднем сиденье темнел силуэт человека с ужасно знакомым лицом. Лузгин еще подумал: Махит? Нет, не может быть, но Воропаев тянул его к машине за рукав, и тогда Лузгин вдруг заявил, что тоже остается, он был с ними, это логично, к тому же он все объяснит, ему поверят, он гражданский, у него ооновская «ксива»…

— Нет, — ответил ему Воропаев. — Тебе пора домой, Василич.

В трясущейся «ураловской» кабине Лузгин курил и размышлял о Храмове: как он там один в окопе с мертвыми, ему, наверно, страшно до безумия, но парень молодец, по-мужски поступил, по-солдатски, а ты опять спасовал, ведь вполне мог остаться, ничего бы Воропаев тут не сделал, не поволок силком, но только сказал «нет», как ты полез в машину, хотя и морду скорчил недовольную. Эх, пацаны, пацаны, как же кисло мне будет без вас. Лузгину припомнился лагерь под Новой Заимкой, встреча с солдатами и храмовский вопрос, его ответ… Но кто же знал тогда, что ждет их впереди. Нет, Воропаев знал, и знал Елагин, царство ему небесное, и Шевкунову с Коноваловым, и Потехину и всем…

Надо бы сумку переставить, она мешает там, в ногах, да и затопчем грязной обувью, вон снега с глиной натаскали, а сумку жалко, и как хорошо, что нашлась, не пропала, это Славка молодец, удивительно спокойный и хозяйственный мужик, вот о ком писать бы надо — и напишем, хотя не ясно, что и как писать, в голове непорядок, все спутано, и зачем с нами едет Махит — непонятно и страшно, но скоро все кончится, в Ишиме в казармах есть ванна и душ, а в сумке чистое белье, и пачка «Примы» с фильтром, а диктофон потерялся, и черт с ним, ведь важно то, что есть в душе и голове, со временем все утрясется, выстроится, и тогда он все-таки сядет к столу в своей пустой квартире и просто напишет, как было, что он видел и слышал; и не важно, что многого так и не понял, не вызнал, не выдумал, — будет как с фотоснимком: щелкнул, и не надо рисовать, надо опустить бумагу в проявитель, само проступит, сначала контуры и тени, потом детали, до мельчайшего зерна; рассматривать и размышлять, когда и как свернули к краю, и можем ли, и можем ли вернуться, а Бунин не вернулся («Жизнь Арсеньева»), умер ночью в Париже, сел на кровати с ужасом в глазах, исчезая за край, откуда уже никому…

Лузгин склонился, поднял сумку на колени. Раскрыл замок, сунул руку внутрь. Книга лежала под тряпками, холодная и гладкая, размягченный чтеньем переплет слегка ходил под пальцами. Он нашарил пачку «Примы», сунул в карман, снова положил сумку в ноги и посмотрел вперед. В темном небе над дорогой, за мутным лобовым стеклом висел на сдвоенных крутящихся винтах возникший ниоткуда вертолет — огромный, сине-белый, с косыми короткими крыльями.

— Остановитесь! Прекратить движение!

Голос с неба — электрический, железный — проник в кабину сквозь стекло и рев мотора. Мужик за рулем ударил по тормозам, Лузгина и Воропаева бросило к панели; водитель открыл дверцу и выпрыгнул наружу и сразу исчез, потому что грузовик снова двинулся вперед, трясясь и забирая влево. Лузгин, сидевший ближе, непроизвольно схватил рукой баранку и крутанул ее к себе, нос грузовика поплыл вправо; двигатель чихнул и захлебнулся, машина замерла.

— Всем оставаться на местах! — Голос с неба был четкий, с московским поставленным выговором. — Попытки к бегству пресекаются огнем! Всем оставаться на местах! Покидать машины запрещается! Попытки к бегству пресекаются огнем!

— Беги, Василич, — сказал Воропаев. — Беги, в одного стрелять не будут.

— Ни за что, — сказал Лузгин. — Наоборот, я могу быть полезен.