В. Строгальщиков - Долг

На месте Мартова в оперативном отделе работает знакомый мне майор из штаба армии. Делаю в уме два заключения: Витенька врал про «замену», иначе бы майор прибыл из Союза. И плохо дело подполковника Генералова – люди из штаба армии приходят в полк, как правило, на рост, а расти майору некуда, только Генералова сдвигать. Будь подольше до дембеля, я перед тем майором засветился бы в писарском деле, но мне уже без разницы, и это хорошо.

Перед караулом на развод приходит ротный – слухи про его арест не подтвердились. Увидел меня в строю, взгляд задержал, но не сказал ничего. В караулке я чувствую себя как дома, все-таки в роте охраны немало прослужил. Одно мне здесь не нравится – гарнизонная губа при караулке. Вроде мы не полк родной, а зэков охраняем, словно бы краснопогонники какие. Краснопогонников нормальные солдаты презирают. Да и сам я еще не забыл, как портянками воду вычерпывал. Я писарскою властью себя в первую смену записал: с пяти до семи вечера, потом с одиннадцати до часу, потом с пяти утра и до семи, потом еще две смены. С трех до пяти утра, в собачью вахту, я ставлю молодых, дембелей берегу – сам же дембель.

Пост у меня не на внешнем периметре, а внутри технического парка. Здесь меньше дует и реже бывают проверки. В светлое время я скучаю на караульной вышке, а в темноте гуляю между боксами, где стоят броники и танки. Всегда можно найти укромное местечко, где присядешь на ящик с пожарным песком, и подремлешь сидя, и покуришь.

Днем в техпарке много всякого народу и разной технической суеты. Грохот железа, шум моторов, перекличка матом и без мата. Но в пять часов парк закрывается, и войти сюда можно только в присутствии разводящего или начальника караула. Разводящим нынче я поставил сержанта Лапина, а начальником – нашего взводного Лунина, потому что подошла их очередь, а в этом деле я как ротный писарь строг и справедлив.

К шести смеркается, бледно вспыхивают фонари внешнего периметра. Для меня это сигнал спускаться с вышки, что я и делаю с огромным удовольствием. Приседаю и машу руками влево-вправо, разгоняю кровь, поддергиваю плечом ремень автомата и медленно шагаю между боксов к противопожарному ящику с песком, где посланный мною салага должен был в сончас запрятать для меня сигареты и спички. Перед караулом нам положен сон после обеда, но старики не спят, им западло, а с ними не спит и вся рота. Шарю в песке – сигареты и спички на месте. Прикуриваю в рукаве шинели, спрятав голову под крышку ящика, затягиваюсь и стараюсь подольше, насколько хватает терпения, дым не выдыхать, иначе его видно даже в темноте, а так он почти полностью уходит в легкие. Наверно, это вредно. Ну и черт с ним.

Огибаю бокс и выхожу в другую линию. Свет от казармы за забором прямо мне в лицо, и хорошо видна вся геометрия: плоские стены, карнизы, выступы дверных проемов, пятна навесных замков, вмурованные металлические плиты, по которым техника заезжает в боксы... Вертикальная полоска тени у двери шестого бокса чуть шире обычной – и нет пятна висячего замка. Подхожу ближе. Дверь не заперта, просто прикрыта, и замка в ушке нет. По уставу я обязан сообщить по телефону в караулку. Телефон висит под вышкой на столбе. Надо снять трубку, покрутить ручку индуктора, как в старом кино про войну, и сюда примчатся с разводящим бодрствующая смена, потом дежурный по полку, потом танкистское начальство (бокс-то танковый), и будет свистопляска до конца моей смены, ни покемарить мне тогда, ни покурить. Еще и наряд закатают: почему не проверил, когда пост принимал? Обязан был проверить все замки и пломбы. Да кто их проверяет, все торопятся смениться, иначе и за час не обернуться караулу. Решаю не звонить. Доложу при смене разводящему.

Тяну железную дверь на себя, она с натугой поддается. И вправду открыто. Затворяю потихоньку и топаю дальше. Хотел внутрь заглянуть, но что-то передумал.

В роте охранной я тогда прямо сказал старикам: не перестанете над нами издеваться – придем с постов однажды ночью и всех перестреляем. И постреляли бы, настолько нас задрючили. Сейчас – не знаю. Может, нас и надо было дрючить. Я в карантине поначалу на перекладине шесть раз подтянулся, а надо было десять. Через две недели я подтягивался аж двенадцать, притом на два последних маха еще и орал: «За нашу советскую Родину!» Первый раз бежал по боевой тревоге на свой пост, а это километра полтора. По расчету боевому вдвоем с другим салагой несли ящик с боеприпасами. Скоба у ящика железная и тонкая, изрезала все пальцы в кровь. Я плакал и стонал, что не могу. Меня пинали сапогами, я поднимался и бежал. И добежал, мы уложились в норматив, а после я придумал, как этот ящик долбаный сподручнее нести. И пресс брюшной мне набивали кулаком после отбоя, и отжимался я от пола до мышечных судорог. В итоге быстро накачался – и стариковский кулак отлетал от меня, как от стенки. Но с зубной щеткой и сортиром я не дался. И с тумбочкой тоже, и с присягой в бане. Потом договорились по понятиям. А здесь, в полку, рассказывал Колесников, во все дыры сношали полгода, пока не прибыли новые салаги. Прежние салаги стали молодыми, молодые – кандидатами, кандидаты – стариками и дружно принялись сношать новых салаг. Такой вот круговорот армейской природы – жестокий, но не бессмысленный. Правда, это я сейчас так думаю, за два месяца до собственного дембеля, а раньше думал по-другому. Особенно когда в обнимку с ящиком валялся весь в слезах, крови и грязи, и меня пинали сапогами те, кому до дембеля осталось две недели.