Анна Эрде - Дом на улице Гоголя

Сколько времени прожил так, не считал. Однажды осенью работы шли одновременно на двух объектах. У себя — где ночевал — рабочим с утра задания роздал, пошёл на вторую дачу, там всех построил, и обратно. В вагончике на утро заначено, тяжко с бодуна. Из-за угла выворачивает, видит: к его вагончику подъехала машина, Маша из неё выходит. Что такое?! Ведь строго-настрого наказывал не приезжать на стройку — не дай бог, нарвётся девочка на пьяного отца. Следом выходит... Герман, за ним — не может быть! — она.

Бежать! — чтобы не увидели его опухшего лица, мутных глаз, не учуяли поганого выхлопа, чтобы не догадались.

Бежал, а в голове: он давно не отвечал на звонки и письма, вот и решили махнуть к другу Серёге. Махнули. Опять станут в Париж зазывать, утешая, говорить, чтобы про долг забыл. А он и так уже почти забыл. Водкой залил.

Какой ему Париж? — он больше не архитектор, он никто. Без него всем станет легче, мама с дочерью вернутся в Загряжск, давно ведь хотят. Квартиру в Киеве продадут — денег надолго хватит. Всё равно не вырваться, только будет за собой тянуть своих любимых. В пятый угол. Это его угол, больше ничей.

В лесок забежал, сумку холщовую, рабочую, на землю сбросил — там моток верёвки. Удачно! Всё складывается удачно! Наконец-то пруха пошла. Ждал её, ждал, и дождался. Взобрался легко, будто только тем всю жизнь и занимался, что по деревьям лазал. А вот сук крепкий. Набросил, узел затянул — смотри-ка, хорошо получилось, надёжно. Пруха, она если попрёт, так уж только успевай поворачиваться. На шее петлю сноровисто соорудил. Всегда бы так-то, всё как по маслу идёт... Эх, не намылил верёвку, да авось сойдёт. Проделал всё за полминуты, стоя на ветке, волнующейся под ногами. Теперь прыжок.

И тут в несколько мгновений промелькнуло столько мыслей, что безумие происходящего открылось. Как он может так поступить со своими любимыми? Мама не переживёт. А переживёт, ещё хуже — как с таким горем жить? Дочку Оксане отдадут. Маша, прощаясь с матерью, говорила почти виновато: «Мама, я к тебе в гости буду приезжать». Та, ярость едва сдерживая: «Ну, уж нет. В гости не приезжай. Нахлебаешься с отцом, в ногах у меня ползать будешь, пущу к себе. Но не прощу, никогда не прощу, так и знай». У матери Маше будет страшно, горько.

Наташа себя корить начнёт, спокойствие уйдет из её глаз. Поздно ей досталось счастье, а он отберёт и это. Гера никогда не простит себя. Будет считать, что своим легковерием поставил друга в безвыходное положение, стал инструментом Оксаниной мести. Пришло: жить, начать всё заново!

Попытался одной рукой развязать узел на шее. Не тут-то было. Завязывал обеими руками, ни за что при этом не держался, будто не на пружинящей ветке, а на твёрдой земле стоял. Теперь одно неверное движение — и он падает, петля затягивается.

Насколько верёвка позволит, перебраться ближе к стволу, опереться об него спиной, освободить руки.

Переставил ногу на ветке, потом вторую — треск.

Уже падая, ухватился за более низкую ветвь, нащупал опору для одной ноги — коротко обломанный, но крепкий сучок.

Верёвка натянулась, давит. Долго на одной ноге, вцепившись руками в тонкую ветку, не простоять, но и сдвинуться он не сможет. Петля.

Когда окончательно понял, что ничего нельзя исправить, что это конец, во все лёгкие: «Нееет!». Стоя на дрожащей от напряжения ноге, не оставлял попыток одной рукой стянуть с шеи петлю. Узел, затянувшийся было, начал ослабевать. Или так хотелось думать?

Вдруг снизу: «Серёга, держись! Я сейчас». Посмотрел вниз: дочка, прижав руки к груди, смотрит на него не своими светло-карими, а чёрными глазами — будто в сильном приближении он рассмотрел почерневшие Машины глаза. Наташа крепко держит его дочь за плечи. На него не смотрит. Гера собирается взбираться на дерево.

— Герасим, там, в сумке, нож, — сдавленно крикнул Сергей.

— Понял, — отозвался друг.

Он сидел на мокрой осенней земле, на шее обрывок верёвки — усталый раб. «Замыслил побег, идиот», — думал Сергей, стыдясь поднять глаза. Она и Маша, крепко обнявшись, стояли неподвижно, в его сторону не смотрели, не плакали. Гера сидел, прислонившись к стволу дерева. Все молчали.

— Ну, здравствуй, Герасим, — осмелился, наконец, заговорить Сергей, не оглядываясь на сидящего за его спиной друга. — С приездом!

Герман не ответил.

— Порадовал я тебя, да? — Сергей виновато.

Ответа не последовало. Сергей обернулся — в остановившихся серых глазах Германа отражалось серое осеннее небо.